Хьюго Виккерс - Грета Гарбо и ее возлюбленные

Гарбо легко улавливает среду, и хотя она понятия не имеет, как держать себя на светских балах или же в присутствии монархов, перед камерой это ей удается с поразительной легкостью. Однажды шведский кронпринц приехал в Голливуд и на банкете ее усадили от него по правую руку она все время ждала, какие нож с вилкой он возьмет, и только затем следовала его примеру. Потом Гарбо долго смеялась, когда ей сказали, что он взял не те, что положено, а она последовала его примеру. Но если бы та же сцена была разыграна перед камерой. Грета наверняка инстинктивно бы выбрала нужные вилки и сыграла бы сцену с легкостью, присущей тем, кто впитал это с детства».

Все это, вероятно, похоже на сплетни, но искренняя преданность Мерседес, полное отсутствие какого-либо себялюбия навеяли все те мысли, которые она высказала в тот вечер; в этом не было ни зависти, ни ожесточения, а только величайшее желание помочь Грете тем, что в ее силах, — а ведь у Греты не так-то много знакомых, которые могут ей помочь.

Сесиль сделал очередную серию портретов Гарбо у себя в своих апартаментах. Затем он начал новую кампанию, воспользовавшись прибытием в Нью-Йорк Александра Корды. Поскольку Гарбо проявила некоторую заинтересованность к «Двуглавому орлу», пьесе Кокто о Елизавете Австрийской, Сесиль предложил Корде дать ей главную роль. Корда встретился с Гарбо, причем встреча прошла довольно гладко, хотя Корда отказался пригласить ее на просмотр недавно отснятой ленты «Анна Каренина», поскольку — не без оснований — не желал краснеть за Кьерона Мура в роли Вронского. Сесиль пытался поддержать Гарбо, он мечтал снова увидеть ее на экране, а кроме того — создать для нее наряды к фильму. В этот период идея создания фильма увлекла его не меньше, чем идея их возможного брака. К тому же он чувствовал себя обязанным заработать приличные деньги, чтобы обеспечить достойное существование матери.

Как и следовало ожидать. Шлее не оставил это дело без своего вмешательства, выступив, как выразился Сесиль, в роли «второго агента». Как-то вечером Сесиль проследил за Гарбо и Шлее, когда те направлялись в театр, чтобы удостовериться, к какому решению она все же придет. Гарбо было трудно с кем-то спутать: она тотчас привлекала взгляды, в своей обтягивающей голову шапочке, под которую были спрятаны волосы. И хотя Сесиль держался на почтительном расстоянии, он был уверен, что Шлее ощущает его присутствие. «Временами я чувствовал, что вибрация, волнами исходящая от меня к ней, наверняка ощущается всеми присутствующими в театре», и хотя Сесиль твердо вознамерился последовать за Гарбо в Голливуд, ей он сказал, что, по всей видимости, вскоре отплывет в Англию. 20 февраля, по чистому стечению обстоятельств, он имел возможность убедиться в весьма нелицеприятной истине.

Сесиль находился в театре и решил во время антракта позвонить Гарбо, однако телефонная кабинка оказалась занята. Когда же кабинка открылась, оттуда показался Шлее. Поначалу это обстоятельство позабавило Сесиля, однако потом он не на шутку встревожился. «Увидеть, что Шлее, как и я, влетел в телефонную будку! Это дает мне основание предполагать, что после семи лет он все так же душой и телом предан ей, а также то, что он являет собой достойного соперника, — так что битва предстоит не на живот, а на смерть! Однако награда того стоит!»

Спустя три дня Сесиль и Гарбо встретились перед тем, как ей возвращаться в Калифорнию. Они оба нарочно воздерживались от каких-то четких планов на будущее.

«Мы прошли в другую комнату, и я наблюдал, как ее прекрасное лицо обратилось ко мне, временами она поворачивалась ко мне в профиль, «profile perdue», [5] profile perdue (франц.) — безупречный профиль. гордо закидывая вверх подбородок и открывая взору благородные очертания шеи. В окна лился солнечный свет, и мне ужасно хотелось оставаться там, пока не станет темно, но получилось лишь еще раз и второпях… Я услышал в комнате какой-то легкий шорох, словно ветром всколыхнуло тисненую бумагу. Оказалось, что это одевается Грета. Я запротестовал, но она сказала, что осталась лишь для того, чтобы я получил хоть каплю удовольствий от ее бедного, измученного тела».

Гарбо уехала в Калифорнию на следующий день, Сесиль же еще оставался в Нью-Йорке. Вечером накануне ее отъезда Сесиль отправился в кино со своим приятелем, актером Джеффри Туном. Гарбо позвонила, когда в комнате находился Тун, отчего разговор получился довольно натянутым. Позднее Сесиль перезвонил, и они с Гретой попрощались, задаваясь одним и тем же вопросом, как она выразилась: «Что нам уготовано судьбой».

Спустя несколько дней Сесиль написал Гарбо в Калифорнию:

«Мой ангел!

Я столько о тебе думал — без десяти шесть, когда ты еще ждала прихода поезда, в шесть часов, когда он тронулся, увозя тебя за тридевять земель, и затем в течение всей ночи и дня я представлял себе, как ты трясешься в душном и тесном металлическом ящике, как на протяжении нескольких дней, я вижу, ты будешь сидеть взаперти в этом вонючем, пыльном купе, и не сомневаюсь, что у тебя в первый же день от всего этого разболится голова. После твоего отъезда в моей жизни образовалась огромная пустота. И хотя на меня свалилось сразу так много дел и хлопот, все равно я все это время остро ощущал, как мне тебя не хватает. Когда бы я ни бродил по улицам, я видел вокруг себя все те же витрины и вывески магазинов, возле которых мы останавливались во время наших с тобой прогулок, и я проникался к тебе благодарностью за эти сладостные воспоминания, одновременно и такие печальные, поскольку уже принадлежат прошлому. Из-за этого я ощущал себя ужасно одиноким… а еще я, умирал от тоски. И теперь, когда звонит телефон, в душе у меня ничего не екнет, ведь я знаю, что это не ты. Во мне практически не осталось любопытства.

Тебя нет всего четыре дня, а мне это время уже показалось вечностью. Даже город — и тот стал каким-то не таким. Зима прошла. Скорее, он напоминает мне не Нью-Йорк, а Лондон: дни стоят темные и хмурые, вечно моросит дождь и на улицах — подумать только — хлюпает грязь! Наш укутанный снегом парк стал неузнаваем. Последние слои грязного снега и льда растаяли, и поэтому в воздухе ощущается какая-то затхлая сырость.

Откровенно говоря, мне больше не хочется здесь оставаться. Последнее время я сделал много интересного, желая выскочить из наезженной колеи, — исследовал не известные мне уголки города и возвращался домой далеко за полночь. Как-то вечером я наведался в небольшой французский ресторан, куда мне давно хотелось тебя сводить. Это между Восьмой и Девятой авеню — пол там посыпан опилками, а повар готовит изысканнейшие французские блюда: чудеснейшие паштеты, цыплят, тушенных целиком в горшочке, великолепные крестьянские супы; и когда переступаешь порог, тебя приветствует легкий аромат французского табака. Как жаль, что этой зимой мы с тобой ни разу не наведались сюда, — не получилось, как, впрочем, и многое другое. Затем, чуть позднее тем же вечером, меня взяли с собой в греческий квартал, и мы пошли в весьма необычный ночной клуб, где мы пили узо и смотрели, как отвратительные гречанки исполняли под арабскую музыку танец живота. Посетители были, главным образом, греки, такие потные и уродливые, и столь не похожие на жителей Нью-Йорка, что создавалось впечатление, будто они каким-то чудом перенеслись сюда из бедных афинских кварталов.