Алексей Новиков - Рождение музыканта

– Наказывал что? – опросила Авдотья и почувствовала, как от волнения млеют ноги.

– «Черти, грит, твою бабку носят… носят ее, шелапутую, черти…» Слышь, бабка?.. «Барин, грит, на воды отъезжает!..»

– Христос с тобой, Аксютка, на какие воды?

– На кипучие, бабка, во страсть!..

И думала Аксютка, что перепугается бабка да со страху на печку залезет и никуда от внучки не уйдет. Авдотья же только лапти переобула – и в путь.

– Хозяйствуй, разумница, завтра вернусь!..

Смотрит Аксютка с крыльца и дивится: не то сама бабка идет, не то ветер ее несет. Нет Авдотье Ивановне дороги короче той, которая в Новоспасское бежит. И легче дороги тоже нет. Отмерила Авдотья версту: «Владычица премилостивая, неужто не застану? – Отмерила вторую: – Смилуйся, царица небесная, хоть на малое погляденье Михайлу задержи!..»

В Новоспасском перед домом стоял дорожный экипаж, но кони запряжены еще не были.

Крестясь, пробежала Авдотья к людскому крыльцу, поднялась в верхние покои, и не обмануло ее сердце: в детской нашла своего питомца.

– Михайлушка, – сказала нянька и опамятовалась; поклонилась по обряду, коснувшись рукой пола: – На многие лета здрав будь, Михайла свет Иванович!..

Руки дрожали у нее, и она никак не могла отдышаться от ходьбы.

– И во сне ведь беспрестанно тебя вижу!

– То-то что во сне, – ворчал он, целуя няньку, – оттого и меня чуть было не проспала. Спасибо хоть напоследок отыскалась, старая!.. – Он еще поворчал, чтобы скрыть глубокую нежность, и затем поднес ей столичные обновы: – Это тебе, нянька, на расхожий сарафан, это – в праздники ходить, а это, – и он показал ей цветастую материю, – это, нянька, внучке твоей!

– Неужто и ее помнишь? Неужто и Аксютку не запамятовал?

– А в чем же ей под венец итти ? – Питомец глянул на няньку веселым взглядом: – Боюсь только, не опоздали ли обновы?

И засмеялись оба, да так, что цветастее Аксюткиных венчальных уборов был душевный смех, заполнивший былую барчукову детскую.

Слово за слово перебрали людские дела и Авдотьины заботы, все бывшие девишники и будущие свадьбы. Авдотья Ивановна счетом перечла всех калик перехожих, что побывали в Новоспасском, а хозяин дальше выспрашивал:

– Волочебники были на святой?

– Приходили, милый!

– Рассказывай!

Какой в детстве был, такой и остался: на песни неуемный…

Пришлось Авдотье Ивановне по порядку вспомнить, какие славословия пели волочебники, а потом на новые причеты и заговори повернуть.

– Только от голодухи, Михайлушка, видать, нету верного слова. Слыхал, поди, как люди маялись?

– Еще в Питере слыхал, только там мало думал, а теперь знаю. Помощь-то была ли?

– Как тебе сказать? Наши, новоспасские, спасибо папеньке твоему, обернулись, а окрест люди мякину ели… Ты Лукерью-песенницу помнишь?

– Из ближнего Починка?

– Она самая. Ведь первая на песни!

– Как первая, а кузнец?

– Уже не Тимоха ли? – задетая за живое, переспросила нянька. – За что его чествовать изволишь?

– За то, что с душой поет!

– А много ли песен знает?.. Нет, милый, в наше время не так понимали. Не ты, бывало, к песне бежишь, а песня сама к тебе просится. Ты от нее когда и отмахнешься, а она тебе в уши – скок! Ты об ней, может, и забыть хочешь, а она у тебя в памяти, как дома, живет. Песня николи не ошибется: своего человека везде найдет! А кого удостоит, тот уж не свой, а, прямо сказать, песенный человек. А что Тимоха? Пень лесной, и тот больше песен знает, чем он!

– Зато тенор у Тимохи – чистое золото!

– Тенор, – усмехнулась нянька, – умельцы, касатик, либо голос ведут, либо подголоски играют, а ты придумал – тенор!

Слушает Михаил Глинка, как переливаются нянькины слова, а нянька его далее наставляет:

– Коли послан тебе божий дар, значит понадеялся на тебя господь, и ты перед ним оправдайся. Не спи – поглядывай, не доешь – прикидывай! Каждую песню в поучение принимай, вот как песенному человеку жить!..

Авдотья помолчала, приглядываясь к питомцу.

– А что же ты о себе молчишь? За что тебя, милый, на горячие воды отсылают?

– Лечиться еду.

Авдотья покачала головой.

– Ты бы, касатик, вперед баньку испробовал, приказал бы пожарче истопить. Глядишь, и здоров бы был. Каких тебе еще горячих вод надо? А то поедешь неведомо куда да незнаемо зачем!

– Я пути не боюсь. Приведет бог, по всем землям проеду!

– Что ж так, свет мой ласковый? Или тоска какая тебя гонит?

– Не то, нянька… Хочу я песенный клад добыть, а он мне в руки не дается!

– Господи Исусе! – Авдотья перекрестилась. – Своих песен у нас мало, что ли?

– Песен, конечно, не занимать стать, я их и в Питере наслушался.

– Что ж они, краше нашего там живут?

– Всяко бывает, – Глинка колебался, поймет ли нянька, если ей открыться, и, наконец, встал, решился: – Вот тут то и есть загвоздка. Да ты сама послушай!..

Глинка вынул из футляра скрипку.

– Слушай, нянька, как песня в Питере живет!

Авдотья Ивановна слушала, следя за каждым движением смычка.

– Ну как, Авдотьюшка?

– Не хочу, милый, понапрасну осудить, – во взгляде ее отобразилось и живое любопытство и опасливое недоумение: – Пошла-то будто от начал, а концов не доискалась. Не зря ли суматошится этак?

– А может, она нового пути ищет? Или люди ее по-своему повернули? – вопросом на вопрос ответил Глинка. – А насчет концов верно, нянька! Концов еще не доискались. Ну, слушай дальше, как эта приглянется!

Нянька кивнула, даже улыбнулась давней знакомке, но чем дальше он играл, тем больше настораживалась:

– Хитрая, значит, в Питере песня стала, а только ты, Михайлушка, через хитрость эту глянь – ведь наша она, песня, как есть наша!..

Глинка, выжидая, что еще скажет нянька, молчал.

– А может, и одумается твоя песня, – продолжала Авдотья, – одумается да сама домой вернется.

– А как ей дальше жить? – спросил Мишель.

– В поучении быть, милый, всякую дорожку искать своим умом!

– Все ты знаешь, нянька! А если песня у тебя про путь-дорогу спросит, ты ей покажешь?

– Вот этого, Михайлушка, не могу!

– И я не могу, – вздохнул Мишель, и упрямая складка залегла у него на лбу, – сколько ни пробовал – не могу!..

Он снова играл ей разные песни, над которыми столько передумал в Петербурге. То были чувствительные романсы, родившиеся от российских песен.

– Чудно́, Михайлушка, – говорила Авдотья, – будто в лес завел, да и лес-то нездешний… – Нянька в самом деле оглядывалась. – Чудно, милый, мне в твоих песнях блуждать. То покажет будто знакомую тропку, а потом опять заведет. Что ж, Михайлушка, городские-то песни с нашими в одновременьи ли живут?

– На одной завалинке сидят, по одной улице, обнявшись, ходят!

– А может, и сватов друг к другу засылают? – засмеялась Авдотья.