Алексей Новиков - Рождение музыканта

Но тетушка, уже все забыв, хлопотала только о том, чтобы наславу угостить Мишеля.

– Это я вас нашла, Мишель, – склонилась к нему Евгения Ивановна. – Сначала я встретила лягушку, а потом нашла вас…

– Спасибо! – ответил ей Мишель. – При случае не премину и я отблагодарить вас, сударыня!

– Ты опять шепчешься за столом? – прищурилась на Евгению Ивановну Софи.

– И еще подает дурной пример мне! – громко пожаловался Мишель.

– Ах, какой! – с полным недоумением протянула Евгения Ивановна. – Ай, какой нехороший Мишель! – До сих пор она имела о благодарности иное представление.

После обеда все перешли в боковую залу. Там все еще висел на стене живописный замок, а под ним в полном составе сидели музыканты, и скрипач Илья нетерпеливо поглядывал на Афанасия Андреевича.

– Что бы такое сыграть в твою честь, старче? – задумался Афанасий Андреевич.

– Из Мегюля, дядюшка, – просительно сказал Мишель, – сделайте одолжение, из Мегюля!

– То-то, злодей!

Довольный выбором племянника, Афанасий Андреевич уже вынул было из кармана платок, но не успел им взмахнуть, как Мишель взял у Ильи скрипку, стал перед оркестром и, подняв смычок, дал знак к вступлению.

Дядюшка Афанасий Андреевич так и застыл с платком в руке.

– A voilá çа… – нерешительно начала было тетушка.

– Voilá, voilá! – фыркнул на нее дядюшка, заинтересованный сюрпризом. – Хоть теперь-то под руку не говори, мать!

Залу уже оглашали звуки увертюры. Глинка играл, склонив голову набок, взглядывая то на одного, то на другого музыканта. Быстрым кивком иди взмахом смычка он выравнивал ансамбль, умерял и усиливал звучность, и весь оркестр шел за ним покорно и стройно. Он подал знак скрипкам: форте! – и скрипки дружно выбежали вперед. «Тишка, не зевай!» – мигнул кларнету диригент, и Тишка-кларнет, во-время вступив, уже не ковылял за скрипками вприпрыжку, а ловко пошел им наперерез. Тогда диригент с опаской покосился на трубы, но и трубы, смирившись, согласно и мягко запели свою партию.

Глинка стоял перед оркестром сосредоточенный, властвуя над ним безраздельно. Он кинул взгляд на дядюшек, на Софи, упиваясь своей властью, и вдруг понял: близится конец. В самом деле, уже звучали последние такты финала. Потом музыканты опустили инструменты. Увертюра была сыграна вся, до последнего аккорда, и хотя она далеко не в первый раз звучала в этой зале, господину Мегюлю еще никогда не был оказан такой восторженный прием.

– Шампанского! – кричал дядюшка Афанасий Андреевич, взмахивая платком.

Он даже целовался и обнимался со всеми и в спешке влепил чувствительный поцелуй в лорнет Елизаветы Петровны.

– Да распорядись же ты, мать, хоть один раз в жизни! Шампанского!..

И шампанское тотчас явилось в столовой.

– А что я говорил? – сиял Афанасий Андреевич. – Я, старче, всегда предвижу. Будешь теперь у меня первым скрипачом!.. Стой, стой, – он вдруг отвел бокал и уставился на племянника: – Да когда же ты этакую экспромту приготовил?

– Каюсь, дядюшка!..

– Кайся, злодей!

– Я, дядюшка, с утра приехал…

– С утра! – взревел Афанасий Андреевич и хотел было пойти на Глинку медведем, но такой экспромты не могла стерпеть за столом тетушка Елизавета Петровна.

– Athanas! Devant les gens!

Застигнутая вихрем событий, Елизавета Петровна все еще не могла понять происшедшего в зале. Под общий шум она только все чаще прибегала к черепаховому лорнету.

– A voilá ça! – восклицала тетушка, разглядывая Мишеля.

Но племянник был все тот же, и никак нельзя было понять, почему снова обнимает его безжалостный Athanas.

А дядюшка Иван Андреевич тоже глядел на Мишеля так, будто видел его впервые.

– Кто бы мог вообразить, маэстро, – допытывался он, – откуда ты взял этакие нюансы в репризе?

Но отвечать Ивану Андреевичу было бесполезно, потому что дядюшка, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Кто бы мог вообразить, этакое maestoso! [43].

Ничто не могло исправить дядюшку Ивана Андреевича: ни семейные фуги, ни просроченные проценты. Стоило почуять ему истинного артиста – и снова горела ненасытная его душа.

– Признаюсь, маэстро, – сказал дядюшка Иван Андреевич, разобрав все оттенки в сыгранной увертюре, – признаюсь… – и опять не договорил.

– А я думала, Мишель, – прищурилась Софи, – что вы будете играть совсем другое, но я ошиблась. Ведь это был только Мегюль!.. – и при имени Мегюля она сложила губы в трубочку, потому что это очень ей шло.

– Милая Софи, если когда-нибудь я…

– А, может быть, вы только хвалились у господина Жеребцова, что будете компонистом? – невинно улыбалась Софи.

– Умоляю вас, ни слова! – тихо, боясь предательства Софи, сказал Мишель.

– Ma tante! – прозвучал за столом звонкий голоcок. – Скажите Софи и Мишелю, что за столом нельзя шептаться.

Расплатившись сполна с Мишелем, Евгения Ивановна попрежнему с видом святой добродетели сидела за столом.

К ночи Глинка уезжал из Шмакова по той самой дороге, по которой когда-то увез первых собственных варакушек. Вековечные пихты молча расступились перед коляской, открывая вид на сонное озеро. Далеко в поле полунощничал чей-то одинокий костер.

Глинка ехал и чувствовал в сердце непроходящий хмель. Этот хмель не оставлял его с той сладкой минуты, когда на тайной сыгровке с оркестром после долгих усилий ему подчинились все инструменты. И от этих воспоминаний его сердце забилось еще сильнее, чем бились когда-то в клетке варакушки-новоселки.

Молодой человек забылся в дрёме и проснулся на резком повороте. Оркестр все еще звучал в его воображении, словно музыканты были расставлены за каждым придорожным деревом. Он прислушался и удивился: музыка, которую исполняли неведомые музыканты, была вовсе не та, которую он играл в Шмакове из Мегюля.

Коляска катила к Новоспасскому, лес давно кончился, но музыка не прекращалась. Уже лошади бойко стучали по новоспасской плотине. Он прислушался еще раз: все те же неведомые звуки.

– Неведомые? – вслух спросил себя молодой человек и сам себе ответил: – Даже очень ведомые, только ты, неуч, не можешь выразить их!..

Если бы знала нянька Авдотья, кто гостит в Новоспасском, ни за что бы не отлучилась к святым угодникам Фролу и Лавру на всенощное стояние в Лучесы. Нипочем не попутал бы няньку такой грех, если бы ведала она, что уже затребованы в Новоспасское почтовые кони и вот-вот умчат Михайлушку на Кавказ…

Но ничего не знала про то старая нянька. Отстояла она всенощную в Лучесах, не торопясь побрела из церкви и, повстречавшись у околицы с утренней зарей, стала умываться у ручья.

Умывается нянька студеной водой, а внучка ей с огорода машет:

– Бабка, а бабка! Тебя в Новоспасское кличут! Кучер приезжал, ей-ей, на паре, бабка!