Алексей Новиков - Рождение музыканта

– Вроде как бы и я, – нетвердо согласился Илья и еще раз присмотрелся, – должно быть, моя рука, Михаил Иваныч… А еще Алешка упражнялся…

– Да как же вы смели?! – Листы трепетали перед самым Ильёвым носом. – Понимаешь ли ты, что это такое?!

– Да что ж, Михаил Иваныч, напраслину-то говорить… – отбивался Илья. – Бросовые ведь листы-то, сами знаете, сколько времени они у вас в пыли валялись…

– Бросовые!.. Ну-ка повтори, что ты сказал!.. – И вдруг, пронзенный новой мыслью, заключил миролюбиво: – Ну, ступай, ступай! Может, они и в самом деле бросовые…

Илья ушел. Глинка стал рвать свои записи крест-накрест. Он рвал их с душевным облегчением, будто высвободился, наконец, из пут шотландского чародея Вальтер-Скотта. С тех пор ни благородные рыцари Рэкби, ни черноокая Матильда не являлись более во флигель на Загородном проспекте.

– Мимоза! – встретил однажды Глинку сожитель, когда Глинка вернулся из присутствия домой.

– Не хочу стихов, уговор дороже денег! – ответил, проходя к себе, Глинка.

– Стыдись, Миша, без стихов не может жить ни один порядочный человек! Ты сегодня дома?

– Дома.

– Очень хорошо! – обрадовался Корсак. – Я встретил Михайлу Глебова и Палицына. Обещали вечером быть к нам на твое новоселье.

– А как же, Элегия, мы им ассамблею приготовим? – озадачился Глинка. – Подобает как следует принять однокорытников, и так уже тысячу лет не видались!

Он принял меры к подготовке ассамблеи. Когда однокорытники явились, все было готово. Пошли, как водится, воспоминания о пансионе, и уж, разумеется, Глинка не упустил случая, чтобы явиться в образе и подобии подинспектора Колмакова, а будучи в ударе, изобразил и профессора красноречия Толмачева. Все смеялись до слез.

Михаил Глебов ничуть не изменился. Степан Палицын, совсем незаметный в пансионе, теперь блистал в форме прапорщика Главного штаба. Глинка готовил пунш и, подливая друзьям, внимательно к ним присматривался.

– Ты где, Глебов, служишь? – спросил он. – Попрежнему у финансов?

– Попрежнему . Но, как гражданин, теперь еще явственнее вижу: нищает народ, а на него новые подати накладывают. И рубль наш все валится и валится, как калека на костылях, к международному нашему конфузу!

– Ничего нет мудреного, – ответил Глинка, – вот батюшка мне пишет: опять неурожай, опять недоимки, опять во всех делах препятствия. У вас-то в Курской губернии тоже, поди, не лучше?

– Везде то же, Мимоза, и быть иначе не может, пока рабство будет угнетать народ!

– Так, друзья, – поддержал Глебова Палицын, сверкая своим мундиром, – народ бедствует, тиранство неистовствует, а мы бездействуем. Что же ответим мы отечеству? – Палицын строго посмотрел на однокорытников: – Вот ты, Глинка, чем вы с Элегией занимаетесь? Убиваете праздно время?

– Ну, нет, Степан, – возразил Саша Римский-Корсак, – я, брат, такую поэму задумал…

– Эх ты, Родомантида! – перебил Глебов. – Ну кому нужны ныне твои элегии? Уж не мужику ли, чтоб легче ему было пахать под твои вирши? Поезжай-ка лучше в свои вотчины да познай беды народные, освободясь от романтического тумана!

– Да я и вовсе к романтизму не привержен! – отбивался Саша Римский-Корсак.

– Ведь стыдно читать, что у нас о деревне доселе пишут, – продолжал с горячностью Палицын. – Вот этакое ты, Родомантида, в журналах читывал?

Глинка сидел за бокалом вина, чуть насупясь, и внимательно слушал.

– А кто же знает, что думает народ, чего он хочет, какого счастья? – Глинка посмотрел на Глебова. – Вот ты, Глебов, знаешь?

– Знаю, – последовал ответ. – Во всяком случае не стихов и не музыки, а свободы! Художества подобны сейчас наркотическому снадобью. Они отвлекают честных людей от главного. Отечество гибнет от тиранов, а ты, изволишь ли видеть, живописуешь страдания Матильды Рэкби, которую измыслил господин Вальтер-Скотт. А к чему нам сия Матильда?

– Да я давно ее бросил, – добродушно отмахнулся Глинка, – но ты не прав, Глебов, художества тоже могут служить народу…

– Разумеется, – перебил Палицын. – К примеру – Рылеева стихи… Исповедь Наливайки! – разгоряченный, он тряхнул головой и прочел:

Наступило молчание.

– Так что же, по-вашему, делать? – Глинка серьезно посмотрел, ожидая ответа. – Что делать, Палицын?

– Действовать, Глинка!

– Так, конечно, но почему вы думаете, что артист не может быть действователем?

– Сейчас не до художеств! – резко ответил Палицын. – Есть дела поважнее!

– Какие дела? Что вы вещаете, будто пифии! Ну, какие такие дела?

Снова наступило молчание. Палицын нерешительно поглядел на Глебова.

– Пусть каждый сам решит, что ему делать, – сказал Глебов. – И уж во всяком случае не брякать на фортепианах в утешение девицам!..

– Невежды!.. – воскликнул Глинка.

Глаза его загорелись, и он заговорил было о музыке, которой надлежит родиться в России для народа, но однокорытники плохо его слушали, и он умолк.

– Выпьем за свободное и просвещенное отечество! – сказал, поднимая бокал, Палицын.

Они дружно осушили бокалы и продолжали спор.

– А что, Глинка, – спросил Палицын, – ты по Смоленску не знал ли Петра Каховского?

– Какого Каховского?.. Постой, постой… Нет, не припомню, а что?

– Вот истинный гражданин и удивительный человек! – Палицын будто хотел еще что-то добавить, но раздумал.

Ассамблея шла своим чередом и закончилась, как всегда, поздно. Только в последнюю минуту Саша Римский-Корсак прорвался и начал читать из своей поэмы. Друзья уже расходились.

– Так что же, Глинка, – сказал Глебов, прощаясь, – на Корсака сам бог рукой махнул, а ты ведь серьезный человек. Неужто так и будешь весь век служить да играть на фортепианах?

Глинка нахмурился и замкнулся.

– Не всем же быть в действователях, Глебов, – сказал он, – а мы уж как-нибудь согласно возрасту и склонности проживем…

– Эх, Глинка, Глинка! – вздохнул Глебов. – Хотел было я поговорить с тобой о важном, да выходит, не стоит!..

Может быть, и очень ошибся в своем мнении в этот день пылкий Михайла Глебов, любитель статистики и политических наук…

Могучее контральто Елены Демидовой полно печали, и все присутствующие подпадают под ее власть. А кузнецова правнучка, сверкая бриллиантами, поет, печалится, и кажется – вот-вот сама растворится в печали. Молодой человек, аккомпанирующий певице, смотрит на нее взыскательным взглядом, и тогда неуловимо для слушателей светлеет печальный напев.