Алексей Новиков - Рождение музыканта

– Сударик-музыкант! – раздался глухой, срывающийся голос. – И ты здесь!

– Вильгельм Карлович! – Глинка чуть было не сказал по пансионской привычке: «Кюхель!» – и крепко обнял своего бывшего наставника.

– Да как же ты сюда попал, сударик-музыкант? – недоумевал Кюхельбекер и никак не мог осознать представшую перед ним действительность, словно шел Вильгельм Карлович к Кондратию Рылееву, на Мойку, а попал вместо того в Благородный пансион, на фонтанные берега.

– Вообрази, Вильгельм, – вмешался Левушка Пушкин, который успел уже не раз переведаться с графином и опять мрачно пережевывал квашеную капусту, – Глинка выдал в свет «Разуверение»!

– Какое «Разуверение»? – перешел от одного недоумения к другому Кюхельбекер. – Уж не на Евгения ли Баратынского ты посягнул?

При этих словах плотный господин с бледным лицом, в больших очках оглянулся и внимательно посмотрел на Глинку.

– Брат Дельвиг, брат Дельвиг! – закричал ему через стол какой-то усатый капитан с черной повязкой на голове и, раскинув руки, пошел на Дельвига.

В небольшой комнате, казалось, уже было гораздо больше людей, чем она могла вместить. Но гости все прибывали. Некоторые удалялись с Рылеевым в кабинет и через некоторое время снова возвращались, повидимому , ничто не мешало издателю «Полярной звезды» вести литературные свои дела. Шуму заметно прибавилось с момента появления Кюхельбекера. Вильгельм Карлович кому-то грозил, у кого-то чего-то требовал. Глинка перехватил его на полуслове, и хотя ему не удалось побеседовать с былым наставником досыта, главное о Кюхле он все же узнал.

Издатель преждевременно почившей в Москве «Мнемозины» снова был не у дел в Петербурге. Вильгельм Карлович уже не свершал, как в былые времена, своих мечтательных путешествий в 2519 год. Но попрежнему злой мачехой была Кюхле добрая матерь-земля.

Образ российского Дон-Кихота и пансионский мезонин встали перед Глинкой. Это ощущение милой старины было так живо, что он вовсе не удивился, увидев подле Кюхельбекера Михаила Глебова.

– Наконец-то и ты, Глинка, нашел дорогу к порядочным людям! – обрадованно сказал Глебов, здороваясь с ним.

В этот миг, как видение, испарился среди табачного дыма Кюхля.

Вся комната давно ходила ходуном перед Глинкой. К усилившемуся головокружению прибавилось странное ощущение: будто была перед ним не столовая, а котел, в котором кипели, не находя выхода, какие-то подспудные силы, и в этом кипении бурлила чья-то горячая речь.

В углу ораторствовал полковник – однофамилец Глинки. И хотя все в этой сходке было странно и непривычно, все-таки удивительно было слышать, что говорил этот человек с необыкновенно добродушным лицом:

– Давно ли, низвергнув Бонапарта во имя свободы, мы прошли европейскими полями славы через сотни триумфальных арок, а ныне попали в тесные рамки обыденности и в совершенный застой…

Молодой выхоленный офицер внимал полковнику с каким-то мальчишеским восторгом. Рядом стоял Каховский и с затаенной в глазах усмешкой смотрел на полковника, слушая его прекраснодушные слова.

Доведенный головокружением почти до беспамятства, Глинка тайком покинул сходку.

«Чудят!» – подумал он, вдыхая ночной воздух и приходя в себя.

Он пошел по набережной Мойки, перебирая в памяти слышанные речи и в особенности свой незаконченный разговор с Бестужевым.

«Чудят!.. – повторил он. – Однакоже дельно мыслят. Надо бы о многом переведаться с издателями «Звезды»…»

Набережная круто завернула вправо, и Глинка вдруг увидел себя на том самом месте, где на Мойку выходил узкий переулок, протиснувшийся между каменных домов. Он постоял, опершись на ограду, где стоял когда-то ночью. Только гораздо холоднее была теперь железная ограда. Сколько воды утекло с тех пор!

Сочинитель вошедшего в моду «Разуверения» вовсе не думал об одержанной победе. В те дни он неустанно работал над сонатой, в которой должно было прозвучать, наконец, русское Рондо. Соната не сдавалась. Глинка не отступал. Засев дома, он строго-настрого приказал Илье никого не принимать, а в Главное управление путей сообщения подал рапорт о болезни. В первые дни в комнату к сожителю еще прорывался Саша Римский-Корсак:

– Миша, что ей делать?

– Кому?

– Как кому? Арманде, конечно!

– Ах да, да, теперь разумею, – отвлекаясь от размышлений, отвечал Глинка. – Не умерла еще девица?

– Так ты полагаешь ей умереть? – в нерешительности спрашивал поэт.

– А почему бы и не так? – серьезно продолжал Глинка и, вспомнив тайного советника Энгельгардта, утешал автора поэмы: – Все умрем, Элегия! И я, и ты, дай срок!

– Свинья ты, Мимоза! – огорчался Корсак. – Нет у тебя поэтического воображения!.. Если Арманда умрет, что же без нее с поэмой будет?

Но Глинка уже выпроваживал сожителя и запирал дверь. Он то расхаживал по комнате, то сидел в кресле против тишнеровского рояля, не прикасаясь ни к клавишам, ни к нотной бумаге. Со стороны было похоже, что молодой человек хандрит…

Демидовский лакей явился на Загородный с запиской: Елена Дмитриевна приглашала на музыкальное собрание и писала с полным нарушением светского этикета:

«Досмерти хочется «Разуверения». Утешьте изголодавшуюся душу!»

Глинка не поехал. Не поехал и к генералу Горголи, хотя баловница Поликсена строго наказывала папа́ доставить к ней помощника секретаря.

А помощник секретаря сидел дома с утра до ночи и размышлял о сонате. Русский напев, изобретенный для Рондо, жил в воображении полной жизнью, и чей-то голос непрестанно наставлял сочинителя: «Кто остановится, тот дорогу потеряет; кто устал, тот с пути свернул!..» А дорога открывалась все шире, и в незримой дали звучала всеми голосами русская симфония.

Но путь от песни до русской симфонии представлялся таким дальним, что был подстать разве Илье Муромцу или самому Святогору… Где же вышагать этот путь?

А жизнь шла своим чередом. В конце ноября в столицу пришла весть: в городе Таганроге умер самодержец всероссийский Александр Павлович. Гонцы скакали в Петербург и Варшаву, где жил старший после Александра Павловича брат его Константин. В Петербурге оставалась царица-мать и младший из братьев Николай Павлович, тот самый, который уже давно пообещал офицерам гвардии вогнать в чахотку всех философов.

Николай присягнул Константину, наследнику престола, сыну Павла. Константин молчал. Россия ничего не ведала. Скачка между Таганрогом, Петербургом и Варшавой продолжалась. Курьерам уже выписывали подорожные по указу Константина I. Константин гнал курьеров обратно. Россия дивилась: что творится у царей?

В декабре по столице поползли слухи. В Варшаве сидел император Константин, не желавший царствовать. В Петербурге выжидал великий князь Николай Павлович, которого никто, начиная с гвардии, не хотел видеть царем.