Грэм Робб - Жизнь Бальзака

Помимо того что Бальзак дает нам пример самого продолжительного успешного творчества в истории литературы (если можно как-то измерить подобные явления), он лихорадочно правил более ранние романы для полного издания «Человеческой комедии», сшивая вместе мелодраматические эпизоды, которые составляют «Тридцатилетнюю женщину», и многозначительно изменив название последней части «Старость виноватой матери»: все сходилось воедино в строгом нравственном порядке. Хотя его фразы иногда распадаются под весом позднейших исправлений, «Человеческая комедия» в целом становилась более гармоничной, связной. Возможно, именно быстрая работа была единственным способом одновременно удержать в руках множество сюжетных линий.

Дальнейшую помощь предоставило обычное расхождение между произведением и мотивом: «гр-р-рандиозной “Человеческой комедией”», как он начал ее называть, и не такими возвышенными целями ее автора. Разумеется, Бальзаку хотелось расплатиться с долгами – хотя бы для того только, чтобы убедить Эвелину в своей финансовой состоятельности. Кроме того, надлежало позаботиться о том, чтобы у издателей хватало материала, чтобы им было чем заняться, пока он будет в России. И всетаки он продолжал отвлекаться от основной линии, написав несколько шуточных произведений для подарочных изданий вроде «Парижского дьявола». По замыслу Бальзака, легкое, полное иносказаний остроумие, которое считалось типично французским (особенно самими французами), вполне хорошо сохранилось, и его насмешливые зарисовки характеров и городских сценок часто переиздавали под малоизвестными названиями, к дальнейшему разочарованию случайных покупателей. Сам Бальзак считал свои юмористические заметки порциями «той легкой глупости, которая нравится массам» 963; но, в сочетании с его натуралистическим подходом к человеческому обществу, они произвели на свет такие комические шедевры, как «Монография о парижской прессе» (Monographie de la Presse Parisienne), в которой он подразделяет эту постыдную профессию на несколько видов; некоторым образом «Монографию…» можно сравнить с дарвиновским «Путешествием натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”».

В отличие от Дарвина Бальзак наблюдал за своими видами преимущественно мысленно. Если ночной образ жизни он вел и раньше, то теперь его жизнь стала во многом подпольной – как в переносном, так и в самом прямом смысле. С 1842 по 1845 г. он почти никому, кроме Эвелины, не пишет длинных писем. Чтобы она точно знала цену его любви, он говорил, что каждая страница такого письма обходится ему в «60 рублей» (240 франков) потерянного дохода. Большинство писем к другим адресатам имели характер нынешних телефонных разговоров. Чаще всего в переписке того периода встречаются имена двух его ближайших деловых друзей: во-первых, Пьера Жюля Этцеля, молодого издателя, который вспоминал, как Бальзак «с удивительной наивностью» поздравлял его «с тем, что он называл моей губительной доверчивостью» 964. (Этцель понял намек и продал несколько векселей, подписанных Бальзаком, третьей стороне, вступив тем самым в ряды врагов Бальзака.) Вторым был поверенный Бальзака Гаво, который был для него «как мать» 965. Под таким сравнением Бальзак имел в виду человека бездумно преданного, который, в отличие от большинства его прежних благодетелей, не терял уважения к тому, кого он осыпал благодеяниями: «Спустя два года он по-прежнему обращается со мной с таким же почтением и восхищением! Разве это не признак великой души?» Косвенно Бальзак осуждал свою мать, не простившую сыну долга в 21 тысячу франков. Кроме того, его письмо подразумевает вывод, что с ним способны мириться только люди с хорошо развитым чувством самопожертвования. В его письме прослеживается типичная смесь иронического самоанализа и откровенного высокомерия, которая объясняет, почему у Бальзака были такие хорошие друзья – и почему они оставались его друзьями не слишком долго.

«Образцовый поверенный» был одним из редких гостей в маленьком домике XVIII в. в пригороде Парижа, где теперь находится Дом-музей Бальзака. Толкнув неприметную дверь, гость попадал на крутую лестницу, которая вела вниз, ко входу, невидимому с улицы. Нерваль называл тот дом «перевернутым» 966. Бальзак снял центральную часть и западное крыло здания, которое сильно изменилось с тех пор, как он там жил; но при доме по-прежнему сохранился маленький прямоугольный дворик, выходящий на будущую психиатрическую клинику доктора Бланша, где лечился Нерваль (теперь в том доме посольство Турции). Придя на собрание Общества друзей Бальзака, которое проходит в библиотеке на минус втором этаже, еще можно представить, что действие происходит в каком-нибудь бальзаковском детективе… Из писем Эвелине известно, что окна кабинета выходили на юг; в нем были дубовый потолок, красный ковер и стены, обтянутые красным бархатом с вертикальными полосами черного шелка. Перед ним стояла миниатюра Эвелины работы Даффингера, а за ней – картина с изображением имения в Верховне.

Там, за маленьким деревянным письменным столом, человек, который и спустя много лет скрывался от кредиторов, писал длинные письма Эвелине, в которых пытался сохранить полную искренность. Он признался ей в своих романах с Анриеттой де Кастри и Сарой Висконти; обе женщины, уверял Бальзак, оказались такими мстительными, что он теперь «наказан более жестоко, чем вы могли бы пожелать, захоти вы мести» 967. Все его кумиры были принесены в жертву. Он даже жаловался задним числом на губительную ревность г-жи де Берни. Верил он себе на самом деле или нет, письма показывают, как отчаянно он не хотел, чтобы Эвелина ускользнула от него в последний момент. Отношения с другими женщинами, уверял он, были чисто медицинского свойства; они требовались ему, как отдых атлету. Почти все, что ей о нем наговорили, – просто нелепость: «Многие полагают, что мое величество способно вскружить голову принцессам». Ей следовало понять, что «с 1833 г. Эв. стала главной целью и смыслом всего, что я сделал», и что, хотя ноги его, возможно, увязли в грязи, он способен сохранять «сердце, душу и безупречную любовь в 1000 футах над землей» 968.

Не исключено, что своеобразная обстановка дома в Пасси образовалась благодаря его мистическим способностям. Для Бальзака дело объяснялось практической необходимостью. Для Эвелины ситуация стала очередным испытанием ее чувств.

Снимая дом, Бальзак тщательно презрел все юридические формальности: договор аренды был подписан женщиной по имени Филиберта Луиза Бреньоль, а письма следовало адресовать несуществующему г-ну де Бреньолю, или Бруньолю. Луиза Бреньо (ее настоящая фамилия) родилась в 1804 г. в горах Центрального массива на юге Франции. Она пять лет вела хозяйство Бальзака 969. Прежде она служила экономкой у друга Бальзака, ставшего врагом, – Латуша. В 1839 г. Латуш бросил ее, возможно, после того, как она забеременела от него. Луиза Бреньо нашла убежище у поэтессы Марселины Дебор-Вальмор. Посещая Марселину, Бальзак часто встречал красивую, робкую молодую женщину, едва ли похожую на отвратительную «сову» [3], какой он очень убедительно рисовал ее в письмах Эвелине. Все остальные запомнили Луизу привлекательной блондинкой. Она пылко отстаивала свои интересы, пытаясь сохранить достоинство в трудных условиях, и демонстрировала качество, которое Бальзак и Марселина сочли «собачьей преданностью». Проживя в Париже много лет, Луиза Бреньо по-прежнему одевалась как деревенская девушка. Возможно, она частично послужила прототипом кузины Бетты 970, хотя злой гений героини отражает скорее ту роль, какую она сыграла в жизни Бальзака, чем ее истинный характер. Вполне возможно, что все ее «преступления» выдумал сам Бальзак, дабы убедить Эвелину, что его ноги по-прежнему чисты и не запачканы грязью.