Грэм Робб - Жизнь Бальзака

Вряд ли Бальзак сильно удивился, когда друзья начали звать его Вотреном 683. Они при этом имели в виду не только Бальзакарабовладельца, но и Бальзака-знаменитость. В 1835 г. он нанял младшего грума, или «тигра», который должен был править его каретой, и окрестил юношу Анхисом 684, может быть, потому, что Анхис из древнегреческой мифологии в юности был конокрадом. Вскоре Анхис умер после неудачной операции на колене, за которую заплатил Бальзак, оставивший юношу на улице в грозу. Здесь нет ничего подозрительного, если не считать того, что Бальзак, в знак горя, увековечил грума в «Банкирском доме Нусингена». Там он предстает в образе мальчика-игрушки парижского денди, о котором говорят, что его заставили покинуть Англию после того, как его предыдущего хозяина обвинили в педерастии 685. Необычное поведение было в моде. Сам Бальзак распускал слухи настолько успешно, что Готье позже говорил о его склонности к «скрытым педерастам» 686, а по словам еще одного друга, Филарета Шаля, он разделял вкус императора Тиверия к младенцам, приученным удовлетворять его сексуальные потребности в ванне 687. Возможно, эти слухи отражают лишь одну грань характера Бальзака, а вовсе не его привычку; но они определенно отражают общество, которое постепенно привыкало к рыночным отношениям. Каретами богачей правили маленькие херувимы «с белокурыми волосами, как у рубенсовской девственницы» 688. Восхищение Бальзака упадочничеством практически не сказывалось на его осуждении политики, позволившей таким нравам процветать.

В некоторых отношениях угрызения совести мучили его даже меньше, чем Вотрена. Не подвергаются сомнению его желание тратить время и деньги и его тираническая щедрость. И все же он, в отличие от Вотрена, «по-матерински» заботившегося об опекаемом им молодом человеке, больше всего заботился о собственных делах. Подписав контракт на «Этюды о нравах», он убедил двадцатисемилетнего литератора Феликса Давена написать обширное введение к собранию его сочинений – образно выражаясь, провести экскурсию по галереям и куполам неоконченного собора. Давен знал, что его нанимают как агиографа, то есть ему предстоит написать нечто вроде жития святого, и постарался на славу. Но Бальзак не переставал «давать ему подсказки и исправлять» его 689. Наконец он выхватил перо и, как видно из рукописи, добавил большие восторженные куски. «Разум изумляется, – с придыханием пишет Бальзак, – при мысли о сосредоточении стольких качеств – ибо г-н де Бальзак превосходен во всем». Под конец сам Давен приходит к тому же выводу: «И пусть продолжится его победоносное шествие, пусть он завершит свой труд, не обращая внимания на завистливые вопли критиков, чей мерный шест способен нащупать лишь мелкие огрехи и не замечает красоты творения в целом! Пусть он идет вперед, ибо он знает свое конечное предназначение!» 690Кое-что из похвальбы можно считать ложным высокомерием: в мире раздутых самомнений откладываются в памяти только крайние формы самопоглощения. Поскольку Бальзак имел возможность наблюдать за другими писателями, вроде Дюма и Гюго, а также за «звездами» парижских салонов, он знал, что в откровенном эгоизме есть нечто неотразимое.

Наверное, лучше всего можно оценить двусмысленное покровительство, какое Бальзак оказывал своим молодым помощникам, если вспомнить, как изменился после них его собственный образ. Он рассказывал всем знакомым, что собирается купить 365 жилетов 691; он «вкладывал деньги» в дорогие безделушки и обзавелся великолепной тростью, сделанной для него на заказ, с громадными кистями и «бирюзовым ободком» вокруг резного золотого набалдашника. Теперь эта трость выставлена в отдельной витрине в доме-музее Бальзака. Она напоминает тотем какой-то забытой религии. Подобно многим знаменитым памятникам, трость Бальзака оказывается на удивление маленькой. Тем не менее она неизменно пользуется огромной популярностью у посетителей. «Она имела во Франции больше успеха, чем любое из моих произведений», – сообщал Бальзак Эвелине. Его друг, художник Огюст Борже, услышал о трости, когда путешествовал по Италии 692. Ходили слухи, будто она обладает волшебной силой; без нее Бальзак стал бы простым смертным. Довольные карикатуристы потирали руки. Экстравагантные трости вошли в моду. «Они считают меня легкомысленным, – жаловался Бальзак и легкомысленно добавлял: – По-моему, все это очень забавно» 693.

Трость Бальзака даже стала источником вдохновения для романа Дельфины де Жирарден, которая попыталась помирить Бальзака со своим мужем, предложив им завести роман. «Трость г-на де Бальзака» – глупый романчик, в котором «огромный» талисман делает Бальзака невидимым 694. (Представлению о фаллических символах лишь предстояло внедриться в мнение публики.) Бальзак обо всем написал Эвелине: «Вы должны меня извинить, но, похоже, тростью заинтересуются мои биографы» 695. Невольно вспоминается хилый молодой человек в бальзаковских «Первых шагах в жизни» (Un Début dans la Vie, 1842), «завороженный» «элегантной тростью» своего спутника с золотым набалдашником. Но даже гении, которые начинают жизнь в бедности, продолжает Бальзак, склонны к такому ребяческому восторгу 696. Бальзак наслаждался славой и удачей очень по-вотреновски, издеваясь над человеческой глупостью и проводя опыты над теми «семью или восемью сотнями дураков, которые и составляют общество» 697. Опыт прошел с большим успехом. Вдова Бенжамена Констана пригласила его на чай, чтобы она могла восхититься его «престижным талисманом, который приковывает к себе все взоры» 698. Трость сопровождала Бальзака в австрийское посольство, где иностранные дипломаты смотрели на него «как на зверя из далекой земли» 699.

В одном отношении трость в самом деле придала ему невидимости. Лицо и фигура Бальзака начали появляться в газетах в то время, когда сам он начал удаляться от светской жизни. Крохи, представлявшие «интерес для биографов», были лакомыми кусками, которые он бросал журналистам и любителям скандалов. Бальзак представлял себя Алкивиадом, который отрезает хвост своему псу, чтобы афиняне не нашли у него других недостатков: «Они смеются над моим животом! Прекрасно! Вот и все, над чем им придется смеяться» 700.

1835 год стал годом «откровенной роскоши и тайных лишений» – фраза, которую легко применить ко всей Франции. Бальзак превратился в признак времени. Подобно Вотрену, он представлял себя продуктом государства, пытавшегося подмять под себя граждан, вместо того чтобы создать общество для народа и таким образом позволить редким исключениям подняться над ним 701. Несмотря на все кажущиеся увеселения, его светская жизнь – выдумывание курьезных историй о себе – доказывает его крайний цинизм в отношении общества. Цинизм этот разделяли самые его здравомыслящие персонажи, как положительные, так и отрицательные. В отличие от Диккенса Бальзак не считает добродетель или сентиментальность достаточным предлогом для невежества. И злодей Вотрен, и похожая на святую мадам де Морсоф делятся со своими протеже одним и тем же бесстрастным взглядом на общество 702. Они словно сообщают им некий свод по большей части неписаных законов. Выучи эти законы, обрати их к своей выгоде и держи свою истинную суть скрытой там, где она еще способна сохранить чистоту. «Ворвитесь в эту человеческую массу как пушечное ядро или вползите туда, как чума» 703. Бальзак жестко дрессировал своих молодых секретарей, тем самым готовя их к жизни в обществе. Разумеется, ему нравилось передавать другим собственный опыт и наблюдать за последствиями, подчас катастрофическими. Но помимо того в нем говорило отцовское желание собрать вокруг себя новую семью и подготовить своих учеников к жизни в мире, разделившем человечество «на обманщиков и обманутых» 704. Именно здесь Бальзак наиболее нравоучителен и деспотичен. Нравственное влияние, передаваемое через дружбу, всегда будет для него важнее литературных подражаний. Кроме того, он не сомневался в том, что сам он как писатель неподражаем.