Сергей Волков - Зарождение добровольческой армии

— Вы неутомимы, Марья Антоновна, — удивился генерал, — не ожидал вас так скоро. Пойдемте к Алексееву. А лучше я сам сообщу обо всем ему и Корнилову.

Я ушла отдохнуть в гостиницу. Было около часу, когда зашел за мною капитан Козин из Георгиевского полка, прося отправиться тотчас же к генералу Эрдели. На Барочной я застала генерала Алексеева. Минут через 15 пришел и генерал Корнилов. Поздоровавшись, сказал, что от генерала Эрдели много слышал о моей работе и горд за солдат, бежавших из плена: всегда знал, что молодцы! Я рассказала генералам о предложении из Петрограда взорвать Смольный институт во время заседания народных комиссаров. Генерал Алексеев, как всегда, спокойным и тихим голосом сказал:

— Нет, этого сейчас делать нельзя, за такое дело пострадают ни в чем не повинные люди. Начнется террор, поплатится население Петрограда.

Но генерал Корнилов был другого мнения, он говорил, что, уничтожив главных вождей большевизма, легче совершить переворот.

— Пусть надо сжечь пол–России, — запальчиво сказал он, — залить кровью три четверти России, а все‑таки надо спасти Россию! Все равно когда‑нибудь большевики пропишут неслыханный террор не только офицерам и интеллигенции, но и рабочим, и крестьянам. Рабочих они используют, пока те нужны им, а потом начнут тоже расстреливать. Я лично сторонник того, чтобы намеченный план привести в исполнение.

Бесспорно, согласия относительно действий против большевиков между Алексеевым и Корниловым не было. Корнилов стоял за крутые меры, Алексеев хотел бороться, не применяя террора.

— Передайте, пожалуйста, кому следует, — закончил нашу беседу Алексеев, — в Смольном: нельзя подводить мирных жителей…

Корнилов встал и, еще раз поблагодарив меня за работу, сказал:

— Продолжайте работать, как работали до сих пор Передайте от меня бежавшим привет. Я напишу им несколько слов.

Он написал на клочке бумаги: «До глубины души тронут вашей ко мне любовью. Желаю сил и энергии для дальнейшей работы на благо России. Ваш Корнилов».

Передав мне эту записку, Корнилов ушел, недовольный. Генерал Алексеев спросил меня, когда я уезжаю.

— Сегодня же вечером.

— Так скажите,— еще раз повторил Алексеев, — что я, генерал Алексеев, против террора, хотя и не жду ничего хорошего…

Осталась я вдвоем с генералом Эрдели. Он был печален. Я передала ему все приказы из Москвы и Петрограда. Вскоре пришли полковник Дорофеев и Кириенко, последний принес письмо генералу Брусилову. Но долго сидеть у генерала Эрдели я не могла, так как у меня пошла кровь горлом. Я вернулась в гостиницу. Генерал Эрдели обещал зайти. Часов в 6 вечера он явился с полковником Дорофеевым, а немного спустя, узнав о моем нездоровье, навестил меня М. П. Богаевский. Он сообщил о прибытии из Ставки санитарного поезда номер 4, о котором говорил Н. И. Гучков, и все жаловался, что плохи надежды на казаков. Я, в свою очередь, пожаловалась присутствующим, что поездки мои в Москву становятся все труднее; на местах никто не слушается распоряжений Московского совета.

— Я хотел предложить вам, Марья Антоновна, — сказал М. П. Богаевский, — в Москве начинается голод: хлеба нет. Зато полно мануфактуры и других товаров. Чтобы уменьшить ваш риск при поездках в Москву, мы дадим вам бумагу, якобы вы обратились к нам за мукой на выпечку сухарей для пленных, а эту муку мы согласны дать в обмен на белье и разные теплые вещи для казаков.

— Конечно согласна! — ответила я.

Генерал Эрдели и полковник Матвеев были довольны, что нашелся выход из положения. Богаевский написал тут же записку к Половцову. Генерал Эрдели попросил меня привезти два вагона белья и затем остаться в Новочеркасске.

— Белье заберем, а муки не дадим, — закончил он.

Андриенко вернулся с бумагой от Половцова. Написано было, что нет препятствия для обмена нескольких вагонов муки на теплое белье и одежду и что для переговоров в Москве уполномочены М. А. Нестерович и Андриенко.

Приближалось время нового отъезда. Богаевский ушел, генерал Эрдели наказал привезти побольше офицеров, так как считал эту поездку последней.

На этот раз дорога выдалась ужасающая. Если солдатам, набившимся в поезд, казалось, что он идет медленно, они попросту сбрасывали машиниста на рельсы и становились на паровоз сами, а когда стрелочник не пропускал поезда, то пьяная солдатская толпа немедленно кидалась бить его… Мы добрались до Москвы только 29 ноября утром.

* * *

С вокзала, как всегда, я отправилась в комитет, где приезжие из Петрограда солдаты ждали ответа генерала Алексеева. Разочарование было большое.

— Увидите, — говорили солдаты, — не такие еще пойдут расстрелы: перебьют всю интеллигенцию, а потом возьмутся за рабочих и крестьян. Может, мы и не послушаем генерала, устроим взрыв… Ведь Алексеев, сидя в Новочеркасске, не знает, что решается большевиками в Петроградском совете. «Беспощадный террор, тогда победим» — ведь вот их лозунг.

Сделав все необходимое в комитете, я отправилась домой (опять кровь горлом). Дома вызвали врача Новицкого. Запретил мне вставать с постели — иначе не ручался за то, что будет через месяц.

Но как не встать, когда сегодня же надо опять в комитет! Вечером, после сцены с домашними, — не хотели пускать, — отправилась к генералу Брусилову, лежавшему в госпитале у Руднева (был ранен осколком снаряда, попавшим в его дом во время московских беспорядков). Он лежал, но чувствовал себя бодро. Сказал, что рана не так серьезна, но ей нарочно не дает зажить, чтобы оставили в покое и большевики, и не большевики. Я передала ему письмо, привезенное из Новочеркасска, в котором генералу предлагалось бежать на Дон с помощью нашего комитета.

Брусилов прочел письмо, положил под подушку и сказал, отчеканивая слова:

— Никуда не поеду. Пора нам всем забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным.

Меня как громом поразило.

— Что же передать от вас на Дону?

— То, что я сейчас сказал, то и передайте.

— В таком случае говорить мне больше не о чем, — заявила я и поспешила уйти.

Направилась я к госпоже Морозовой, лежавшей тоже у Руднева. Узнав, что я у Морозовой, вошла к ней жена Брусилова и, познакомившись со мною, начала язвить:

— У большевиков‑то Ленин и Троцкий, а на Дону только и слышно о сестре Нестерович.

Меня от этой фразы передернуло, в первую минуту я не знала, что и ответить.

— Не понимаю, — продолжала Брусилова, — вы полька, какое вам дело до русских событий? Почему вмешиваетесь, когда есть русские женщины? Или нет их? Где русские женщины, куда девались?

М. К. Морозова была немало сконфужена тоном Брусиловой. Когда та кончила, я спокойно ответила:

— Куда девались русские женщины — не знаю. Но на Дону места всем хватит, и работа для всех найдется, но конечно, кроме вас, госпожа Брусилова, и вашего мужа… Вам обоим место приготовлено в Смольном рядом с Лениным и Троцким. А я, хоть и полька, останусь там, на Дону…