Михаил Сабаников - Письма. Дневники. Архив

Но не могу же я рисковать Панариным, не могу я оставить в Мацково Милановского. Как быть? Решаю ехать объездом из Мацково на Рудку, из Рудки на Слободку. Но нельзя торопиться отъездом, чтобы не показалось, что я бегу от обстрела и чтобы не деморализовать этим публику. Между тем снаряд за снарядом с громом вылетают из германских окопов и, проносясь со своим резким металлическим звуком над нами, разрываются где-то близко-близко за садом. Страх за Сережу захватил меня. Несемся в Рудку все же, ибо направить автомобиль под прямой обстрел навстречу Сереже я не имею права. Вот когда я проклинал свое неумение править машиной. Проехали Рудку, свернули по пескам к Слободке, и видим: какой-то обоз едет нам навстречу. Сережа впереди возбужденный кричит мне, что какие-то офицеры посоветовали им не стоять в Слободке, а свернуть на Рудку, и вот они здесь целы и невредимы!

При здешней обстановке нельзя отдаваться своим чувствам, я стараюсь быть спокойным, говорю, чтобы обоз шел впереди на Рудку и Кохановчизну, а наш мотор пойдет сзади. Обоз пошел, быстро удаляясь все дальше от мест обстрела, а мотор наш при повороте назад врезался в песок и ни с места! Пришлось толкать и затем идти часть пути пешком. Солнце уже было низконизко. Жара шла на убыль. Из рощи потянулась прохлада, а где-то со стороны позиций гармония в чьих-то умелых руках выводила песнь бодрую и полную жизни. «Ведь вот же люди под обстрелом играют», – говорю я Милановскому. Мы остановились, послушали и заговорили о странностях человеческой души, о природе Литвы, тихих литовцах, Чюрленисе [41]и Балтрушайтисе. [42]Солнце наполовину скрылось, ноги вязли в сыпучем песке, гармония тянула свою песенку, а на позициях раздавались залпы ружей и рокотание пулеметов.

«Смотрите, какие чудные цветы», – на сыпучем песке мелкие, стелющиеся растеньица с ярко фиолетовыми цветочками, мною никогда ранее не виданными. Мы становимся с Милановским на колени и нарываем их целыми гирляндами.

«Ну, какая же разница между нами, собирающими цветы и играющим на гармонии? – спрашиваю я Милановского, – и при чем же тут привычка, разве мы так привыкли к обстрелу». Смеемся оба на все наши рассуждения, и бежим догонять Панарина, который уже вывел свой мотор на твердую почву.

И вот мы в Кохановчизне укладываем раненых в наши повозки. Военные врачи какие-то растерянные бродят между ранеными, не зная, что делать и как начать. «Безнадежных не берем», – говорю я врачу. «Давайте только таких, которые могут выдержать переезд без ущерба для здоровья». «Одного экстренного можно положить в автомобиль и отправить немедля». Но даже такая элементарная система не выдерживается. Экстренного намечают в первую очередь, но почему-то не дают его очень долго, мы успеваем все арбы за то время заполнить. А когда этот экстренный уже уложен и я спрашиваю, что у него и почему он признан экстренным, врач ничего определенного мне не говорит, а санитар из нижних чинов после отхода врача говорит мне: «Здесь, ваше превосходительство, ошибка вышла, того раненого, о котором вы говорили, с самого начала в арбу положили». Но перекладывать нельзя, надо ехать как уложили. Тем более что мое предложение выдвинуть экстренного вперед, очевидно, по существу не было понято, и вовсе еще не установлено, кого из 60 считать требующими помощи в возможно скором времени. Но вот это уже совсем нехорошо. Принесли умирающего, который и скончался в арбе, лишь только его уложили. Опять перекладывать. Работают только наши. Военные смотрят как-то растерянно и ничего не делают. Если бы ты видела Сережу за работой, ты, конечно, была бы им довольна. Он не отставал от старших, а старшие, Милановский, Панарин и Волков – выше всяких похвал!

Сережа Сабашников (всадник справа). 1915 г.

Вот тронулись. Совсем темно. Автомобиль впереди. Останавливается на каждом повороте или перекрестке. Сережа верхом впереди арб. Волков сзади, тоже верхом. Так добираемся до шоссе около Сусников, и затем автомобиль, уже не останавливаясь больше, уносит меня, раненого и Милановского в Шестаково. Перед тем как отпустить нас вперед, Сережа достал взятый им кусок шоколада и, несомненно, довольный своим трудом и своими стараниями, поделился шоколадом с Милановским, Панариным и раненым, лежавшим в моторе.

Но меня уже ничто не удивляло – ни шоколад, ни гармония, ни сбор цветов, и я не хотел обмениваться мнениями и замечаниями с сидящим рядом со мной на «облучке», если так можно выразиться, применительно к автомобилю, Милановским. Эти безропотные страдальцы, которых мы везли, и наши милые санитары, ловкие и внимательные, с чувством подходившие к раненым и умевшие им действительно помочь, и среди них Сережа – вот чем полна была душа моя. Я радовался, что он цел и невредим, и радовался, что он такой, каким я его сегодня видел. Ты бы гордилась своим сыном.

В 4 часа ночи мы все ужинали у нас в комнате, сидя на наших кроватях, расставив блюда с холодными остатками ужина на поставленные «на попа» чемоданы, при свете огарка тобой купленного.

Утром получаю телеграмму от штаба 53 дивизии – прислать летучку немедленно в Погрантышки, что рядом с Сусниками, откуда летучка ушла по указанию штаба 2-го июня. Телеграфирую, что еду в Мацково лично распорядиться переводом летучки из Мацково в Погрантышки. Не понимаю, почему штаб не уведомит летучку сам, ибо находится рядом с ней. Если перевод вызван опасностью обстрела, то ведь здесь каждые полчаса ценны, а мне, чтобы добраться в летучку, нужно 10–12 верст по пескам сделать. Пока собирают автомобиль, приезжает фон Резон и передает что-то доктору. Доктор не разобрал в чем дело, а фон Резон уехал. Вот как дела делаются!

Сажусь с Бимбаевым на Комаровский автомобиль и нагоняю фон Резона в Вицгайло, куда перешел 2-го Пермский лазарет, оставивший Мацково. С первых же слов заметна какая-то натянутость. Пермяки обижены, что наша летучка заняла ими покинутое место. Сговариваемся разделить сферу влияний. Мое заявление, что нас уже просил штаб перевести летучку в Погрантышки, видимо успокаивает, но все же сговариваемся ехать вместе в штаб, чтобы установить сферы действия.

Пермяки поедут на лошадях, а мы мотором. Дорогой пресмешной случай. Мотор засел в лужу, из которой никак не удается его вывести. Чем больше стараний, тем глубже засасывается машина в эту странную лужу, будто по мерке мотора сделанную: края твердые, крутые, сухие, а сама лужа будто без дна. Пришлось лопатами расширять выезд, позвать добрых поселян на помощь и веревкой тянуть мотор вон из грязи. Когда Бимбаев, я и два крестьянина во всю силу напряглись, веревка лопнула, и мы все четверо полетели вверх тормашками, подняв столб пыли. Смеху было немало.