Михаил Сабаников - Письма. Дневники. Архив

Но вот мы в штабе. Входят без доклада и без стука в дверь. На покойном кресле в пустой комнате перед картой, разложенной на единственном столе, покойно спит начальник дивизии – старичок, очень милый и расположенный к нам. «Согласно вашей телеграмме еду перевезти нашу летучку в Погрантышки». «Ну вот и отлично: мы вам туда поезд дадим!» «Ваше превосходительство – Погрантышки не находятся на ж.д.» «Ах, как это вам неудобно будет, но зато уж в Мацкове поезд будет к вашим услугам». «Ваше превосходительство, чтобы придти в Погрантышки, наша летучка должна уйти из Мацкова». «Да мы вас в таком случае не пустим. Все нас бросили на произвол судьбы, и не приди вы, наши раненые остались бы без перевязки. Теперь и вы нас хотите покинуть». «Ваше превосходительство, мы из штаба вашего телеграмму получили», – читаю депешу. Генерал в волнении встает, и слышу: будит в соседней комнате начальника штаба и дивизионного врача.

Всеобщее полное недоумение. Оказывается, думали, что мы можем выделять неопределенное количество летучек. Я готов был на формирование 3-й летучки, но при наличности Пермского лазарета, желающего перейти обратно в Мацково, я не вижу смысла это делать и предлагаю нашу летучку «А» перевести в Погрантышки, раз штаб это уже решил и там летучка нужна, а пермяков вернуть в Мацково. С трудом мирится генерал, не желая терять полюбившуюся ему летучку нашу из вида. Но вот приезжает фон Резон и кончаем на этом – мы в Погрантышках, а пермяки – в Мацкове!

Вечером в Мацково прибыли пермяки, а ночью летучка наша ушла в лесную сторожку на ночлег, чтобы утром перейти в Погрантышки.

В Погрантышках нет ни одного подходящего под лазарет двора. В одной низкой темной халупе живут 5 семей, все беженцы, бросившие свои дома у самых позиций. Куча детей, старухи, какие-то увечные старцы. Чтобы занять эту единственную по расположению к шоссе подходящую халупу, надо выселить всех приютившихся в ней. Нет ничего проще. Сказать старшему, или сказать тому, кто подвернется, что дом нужен, и все обитатели, хозяин и гости, оставят дом беспрекословно. Никто даже не спросит, куда ему деться. Это его забота, и офицеры не виноваты, если халупа им нужна. Для верности надо только бумажку на дверь наклеить с означением, что она занята Бурятским отрядом. Но это только для того, чтобы какая-нибудь часть войсковая или другой отряд не вздумал занять облюбованное нами помещение.

Сначала мне трудно было проделывать эту операцию. Как я просил В. Н. Полетаеву не занимать для своей летучки лишнюю комнату, без которой, по-моему, можно было обойтись и которой хозяйка, по-видимому, особенно дорожила. Но теперь я проделываю эту операцию спокойно и деловито, стараясь лишь ограничиться самым необходимым и стараясь не создавать для жителей безвыходного положения. Вот эту халупу в Погрантышках мы с Боссом не решились занять, и после долгих поисков мы вернулись всё же опять к Сусникам, но остановившись теперь на крайнем дворе, самом близком к Погрантышкам и самом удаленном от окопов. Конечно, при желании он может быть срыт с земли в несколько минут снарядами германскими, но наша задача была найти укромный уголок, не удаляясь слишком от линии. Избранный нами двор за холмом, укрыт и незаметен неприятелю, да и поблизости, кажется, нет интересных для него целей.

Не хотелось ни Боссу, ни всей летучке перебираться на новое место. Случайно на одну ночь занятый домик лесничего представлял заманчивый уголок. Кругом лес, со всеми лесными прелестями, благоухание цветов, пение птиц, прохлада, дичь, приятные прогулки… В доме так всё уютно, удобно. Лесничий был немец. Рояль в гостиной. Комфортабельная мебель. На стене вышитые хозяйкой по-немецки надписи – смесь благочестия и домовитости. Правда, когда немцы достигнут конца своего развития – высшего своего предела, у них явится немецкий свой Конфуций, который, подобно китайскому, переложит в религиозные постановления правила, как подметать пол, мыть руки и почитать родителей. Но они еще не достигли своего зенита, немцы, а пока что немец-управляющий выслан, дом пуст, цветы без хозяина, рояль без музыканта, и поучения на стенах вызывают лишь усмешки случайно заезжающих сюда при разведках офицеров.

Перед тем как расстаться совсем с этим домиком, приветливым и укромным, наша летучка устроила там вечеринку. Мария Николаевна пела, Босс играл на рояле. Все как-то забылись, зачем они здесь… Я не был, но думаю, что со стороны этот домик в лесу, оживший на несколько часов, чтобы потом погрузиться опять в мрак, являл странную картину.

Наконец-то удалось выпроводить в Москву Мухартова. За разными экстренными делами и хлопотами… [43]

Несколько дней ничего не записывал. То некогда, то посетители, то усталость. Вот коротко события этих дней.

Был бой в 53 дивизии, с большими потерями и небольшим отступлением 211 полка. Командиром полка Мамаев, почему начальник штаба называет это сражение Мамаевым побоищем. Говорят, много наших сдалось в плен. Потери – свыше 1000 человек. За ночь мы приняли 447 – рекордный прием. Всё прошло у нас в порядке, без всяких замешательств. В лазарете приемом легко раненых заведует Мизюкова. Очень хорошо управляется, хотя на неё несправедливо много работы выпало сравнительно с другими. Впрочем, справедливость здесь трудно соблюсти. Тот, кто умеет хорошо работать, обязательно получит больше работы, ибо нельзя же рисковать давать поручения в ненадежные руки. Сестры, впрочем, наши все хорошие, хотя многие и мало подготовлены. Андреева всю ночь сидела и утром не была никуда негодной, как бы можно было думать по тщедушному её виду. На её дежурство выпала первая смерть. Это было на второй день открытия лазарета. Принесли безнадежного. Он умирал целые сутки. Андреева, очевидно, не могла примириться с неизбежностью и окружала несчастного участием и лаской, даже когда началась агония. Это был наш первый раненый, и им же открылось наше кладбище. Все провожали. Священник полковой сказал слово. Андреева была вся проникнута происходившим. Затем это повторялось уже неоднократно. 8-го хоронили Вейцлера, прапорщика 211 полка, товарища Окорокова и Милановского. Он тоже привезен был в безнадежном состоянии. Скончался на руках у Ульянищевой.

7-го вечером мы с Сережей и Боссом верхом были в штабе 53 дивизии в Мацкове. Надо было узнать, что будет после «Мамаева побоища». Начальник дивизии очень негодовал на нас, что мы не приехали к ужину, и заказал приготовить для нас особо. Мы отказывались, но были очень рады, что отказу нашему не вняли. Проголодались, да и интересно было сидеть в штабе и наблюдать их работу. Всё происходило за столом. Докладывают, что с наблюдательного пункта такого-то полка усмотрели значительные передвижения германских войск. Догадки – куда, зачем. Требуют точной телефонограммы. По рассмотрении приходят к заключению, что немцы отходят. Приказ – дать несколько снарядов по отходящим. Глубокое молчание. Вдруг оглушительный выстрел. Стекла задрожали. За ним другой, третий. Мне вспоминаются минуты детства. Нина и Катя на охоте. Ржевский нацелился на зайца, а сестры молят Бога, чтобы он промахнулся. Весь красный, Ржевский бросает ружье и обращается к ним с недоуменным вопросом. Он страстный охотник, и это ему кажется глупо и смешно. Но все радуются и смеются, идут на привал, довольные друг другом и собой, не замечая будто бы несообразности – идти на охоту и молить о промахе в зверя. И вот, когда полетели наши снаряды в Кальварию, я спрашивал себя, желаю ли я, чтобы дан был промах. По совести – я не нашел в себе этого желания. В случае попадания – 20–30 убитых и раненых неприятелей от каждого снаряда. Это ужасно, но, быть может, еще ужаснее то, что мы не ужасаемся, что единственное наше спасение в том, чтобы на время не ужасаться…