София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

Удивленный упорным отступлением русских, Наполеон произнес в Смоленске следующие знаменательные слова: «Уж не хочет ли мой брат Александр заставить меня разыграть роль Карла XII?»

Если он это предчувствовал, почему же он не остановился? Но непобедимая гордость, наоборот, побудила его отбросить все убеждения короля Неаполитанского и князя Понятовского, предлагавших ему остановиться на зиму в Смоленске и идти на Волынь и Украину. Но Наполеон был во власти

И Провидение уже наметило течение его судеб.

Я не стану подробно останавливаться на этой кампании, столько раз описанной талантливыми писателями.

Движение французских войск, направлявшихся, по-видимому, на Петербург, вызвало в этом городе всеобщую необычайную тревогу. Все хотели уехать, — удалиться в глубь России. Спешили укладывать драгоценности. Императрица-мать, женщина смелая, с сильным характером, боясь не за себя, а за юных и нежных созданий, которых она окружала истинно материнскими попечениями, тоже хотела покинуть Петербург и увезти с собой молодых девиц, воспитывавшихся в многочисленных учреждениях, основанных и направляемых ее благодетельными заботами. Император Александр с полным основанием боялся, что отъезд императрицы окончательно перепугает население; и он с почтительной твердостью сказал своей матери: «Ваше Величество! Я, как сын, умолял Вас остаться, — теперь я, как император, требую, чтоб Вы остались».

Скрыв жестокую печаль в глубине своего сердца, Александр сохранял по внешности безмятежное спокойствие и публично объявил, что он покинет Петербург последним. Это осторожное поведение достигло желанных результатов, и вскоре спокойствие восстановилось во всех слоях общества.

После отъезда Наполеона в Литве приступили к рекрутскому набору, к формированию полков. Один из моих братьев был назначен полковником в пехоту, а старший за свой счет образовал отряд конной артиллерии. Но, по отсутствию средств, вооружение подвигалось очень медленно, и Наполеон из своей главной квартиры писал герцогу Бассано: «Я получил в Литве значительное подкрепление. Огинский прибыл с двенадцатью солдатами новой гвардии».

Французы, оставшиеся в Вильне с дипломатическим корпусом, все горячо желали счастливого заключения войны. Я помню, что герцог Бассано, — внимательное и благожелательное отношение которого к моему отцу и ко мне я с удовольствием вспоминаю, — объявил мне однажды, что генерал Кутузов назначен главнокомандующим русской армией: при этом он сказал мне: «Надо надеяться, что мы вскоре заключим мир, ибо г-н Кутузов имеет талант проигрывать битвы».

Политику, по-видимому, не принимали в расчет, а между тем разве она не помогает одерживать победы?

Битва под Можайском или под Москвой [7] Автор говорит о Бородинской битве, которую французы называли сражением под Москвой. , предвещая близкое взятие Москвы, явилась в глазах всех французов верным залогом мира.

Уже герцог Бассано собирался немедленно ехать в Москву для предварительного обсуждения условий мира; и окружавшие его изящные молодые люди высшего тона, по-видимому, очень беспокоились тем, что в этой местности их ожидали сильные холода.

Наконец, мы узнали о вступлении французов в Москву, и весть эта, по обыкновению, была ознаменована молебном. Вечером у герцога Бассано были танцы. На балу я с удивлением заметила на лице этого дипломата выражение печали и тревоги, которого ничто не могло рассеять. Уже не было разговора об объявленном отъезде: по словам герцога, министр ждал новых известий; а последние касались московского пожара, — единственного, быть может, в своем роде страшного примера патриотического самопожертвования.

Со времени этого события французская политика покрылась непроницаемой завесой. Мы узнали только, что Наполеон решил покинуть Москву и идти обратно через опустошенную страну. Но скоро сообщения были прерваны. К Вильне подходило несколько отрядов легкой кавалерии и казаков. Наконец, в течение трех недель дипломатический корпус не знал о судьбе новой армии Камбиза, — о Великой французской армии. Тем не менее, в городе продолжались танцы, спектакли, развлечения, ибо французам прежде всего нужны удовольствия.

Супруга маршала Удино, герцогиня Режжио, поспешно приехала в Вильну, чтобы ухаживать за своим мужем, которого привезли раненым после битвы при ***.

Герцогиня Режжио спросила, есть ли у меня братья на военной службе; и затем сказала с выражением, которого я никогда не забуду: «Так ваши печали только начинаются!» Слова эти оказались пророческими! Один из моих родственников, покинувший французские войска в Смоленске, сообщил нам удивительные сведения о Великой армии, живо напоминавшей, по его словам, Венецианский карнавал, или улицу Толедо, в Неаполе, на Масленице. Но в Вильне его сочли за чудака и безумца.

3 декабря 1812 г. состоялся другой бал у генерал-губернатора, графа Гогендорна, в честь годовщины вступления на престол того самого Наполеона, который, покидая свои армии в несчастье, бежал, повторяя столь известное слово: «От великого до смешного — один шаг!» Он путешествовал под именем Коленкура, и французский солдат, способный шутить среди величайших несчастий, говорил по этому случаю: «Оin, c'est Colin qui court».

Проезд Наполеона близ Вильны явится секретом, который все сообщали друг другу на ухо. Герцог Бассано говорил мне об этом в тот же вечер и заметил, что император был в хорошем настроении и весел.

Наполеон спокойно позавтракал у ворот Вильны, разговаривая, шутя с лицами своей свиты и с герцогом Бассано, в то самое время, как правивший его лошадьми ямщик тут же замерз. Но что значил этот случай для человека, на глазах которого три четверти его армии погибли от истощения и холода и который, созерцая покрытые телами долины Можайска, воскликнул с восторгом: «Какое прекрасное поле битвы!»

Изречение Вителлия — ничто в сравнении с этой фразой.

Вскоре пред нами предстало зрелище, одновременно вызывавшее сострадание и тайный страх, — в образе остатков этой армии, шесть месяцев ранее столь прекрасной, торжествующей, могущественной: теперь эта армия своим быстрым шествием и своей судьбой напоминала блестящий метеор. В течение трех-четырех дней на улицах Вильны толпились люди, которых нельзя было назвать военными, в их смешных, неуклюжих одеждах. Один, бросив свою кирасирскую каску, нарядился в дамскую шляпу и черный, бархатный плащ, из-под которого виднелись шпоры, и тащил под уздцы свою изнуренную лошадь, на каждом шагу скользя по обледенелой земле. Другой, тщетно пытаясь защититься от холода, напялил на себя одно на другое церковные облачения — ризу, стихарь, напрестольные пелены. Некоторые, более счастливые в поисках добычи, накинули на себя женские, подбитые мехом, капоты, завязав на шее рукава. Наконец, другие тащили за собой шерстяные одеяла, или, подобные теням, вернувшимся из мест, откуда никто не возвращается, шли покрытые саванами и погребальными пеленами. И эти мрачные одеяния, эти траурные атрибуты смерти изображали в этом историческом маскараде угасшую славу великого завоевателя. Пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы — никто уже не признавал никакой власти. Моля о помощи, они шли без порядка, без дисциплины, почти без оружия, с лицом и руками, почерневшими от дыма бивуаков, потеряв от чрезмерных лишений и физических страданий всякие чувства, кроме храбрости, никогда не покидающей французов.