София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

Мой отец приютил некоторых из них, главным образом генерала Жюмильяка, зятя герцога Ришелье, которого близко знала моя тетушка Радзивилл и у которого при этом несчастном отступлении осталась одна лишь лошадь. Когда этому бедному генералу дали хорошо натопленную комнату и прибор за столом, он был вне себя от радости. Он говорил нам, жадно поглощая пищу: «Mesdames, вы не понимаете, какое счастье есть за столом!» Мы не могли удержаться от смеха, глядя на его черные руки, — по его уверению очень чистые, но только закоптелые.

Г-н Жюмильяк все вздыхал по Аркадии и своей доброй принцессе. Он часто спрашивал нас, долго ли продлятся эти холода; и когда мы чистосердечно уверяли его, что мороз в 26–28 градусов держится в этой местности не долее трех дней, он благодарил нас, как за какую-то милость.

Но в этих обстоятельствах казалось, что небо, охраняя Россию, хотело со всей суровостью обрушиться на ее врагов: зима, даже для нашего северного климата, была необыкновенно холодная. Вследствие преступной непредусмотрительности французских властей, расхищений и взяточничества чиновников армии, — все запасы провианта и одежды, как присланные из Франции, так и доставленные на местах, не были розданы французским солдатам и целиком достались русским. Вильна, вся Литва в громадном количестве доставляли корпию и белье для госпиталей; но все это продавалось бумажным фабрикам, а солдатам перевязывали раны шерстью и сеном. Подробности эти я имею от директора госпиталя: более честный, чем его товарищи, он с полным основанием жаловался на эти злоупотребления.

Мой отец, член временного правительства Литвы, принужден был следовать за французской армией. Уезжая, он дал мне несколько советов относительно образа действий, которому я должна последовать, чтобы спасти хотя бы часть его состояния, ибо всем удалявшимся в данных обстоятельствах грозила конфискация имущества. Отец сказал мне, что, если император Александр не приедет в Вильну, хорошо бы мне съездить в Петербург; наконец, он обещал мне вернуться в случае, если я дам ему успокоительные сведения относительно его личной безопасности. Он уехал; мои братья уехали раньше него… Многие дамы из моих знакомых тоже уехали… Я осталась одна; и в этом одиночестве было что-то тягостное и зловещее. Я осталась одна, не зная еще, что ожидает этот город, что можно было ждать для Вильны от милосердия русских и от проектов французского правительства. Неаполитанскому королю, командовавшему в то время остатками армии, предложили защищать Вильну. Он протестовал против этого проекта и, описывая положение города, употребил такое тривиальное сравнение, что невозможно повторить его. Он равным образом отказался поджечь арсенал и пороховой склад: взрыв этих двух зданий разрушил бы большую часть города.

В день взятия Вильны русскими войсками я проснулась при звуках пушечной пальбы. Битва происходила у ворот города, в горном ущелье Понари, где погибло столько французов. Сражение было непродолжительно, в исходе его не было сомнений; и вскоре я увидела длинные пики, остроконечные шапки, мохнатые плащи и длинные бороды моих старых знакомых казаков. Появление их не вызвало во мне большой радости, тем более что некоторые из них, чтобы не упустить случая пограбить и не потерять этой привычки, под предлогом поисков французских экипажей, пришли, чтобы завладеть моей каретой. Перепуганные слуги прибежали предупредить меня. Я обратилась к казакам твердым тоном, и мне удалось остановить их: я всех их заставила выйти из дома. Очень довольная этим успехом, я все-таки из предосторожности обратилась к генералу Чаплицу, который первый вступил в Вильну, с просьбой дать мне охрану.

Два дня спустя в Вильну торжественно вступил фельдмаршал Кутузов и явился навестить меня. Я давно была с ним знакома. Он очень хвалил мое поведение на представлении Наполеону и сказал, что он не преминет уведомить об этом императора. Он прибавил, что напрасно отец мой уехал и не доверился великодушию Его Величества… Фельдмаршал дал в мою честь вечер и представил меня всем генералам армии, говоря: «Вот молодая графиня, надевшая шифр перед лицом Наполеона».

Этот поступок, столь простой и естественный, был тем более одобрен, что разнесся слух, будто бы я последовала за моими братьями во французскую армию. Рассказывали, что меня видели по дороге в Москву, что я разыгрывала из себя героиню и скакала среди войска в синей амазонке, на серой лошади. Несколько русских военных признались мне, что они дали себе слово взять меня в плен.

Фельдмаршал, казалось, изнемогал под бременем своих успехов, оказанных ему почестей и отличий, которые со всех сторон сыпались на него. Его только что произвели в князя Смоленского. Он получил, в знак отличия, портрет государя, украшенный бриллиантами, на голубой ленте; ему был обещан орден Св. Георгия. И между тем он вздыхал, что ему не удалось взять в плен Наполеона. Я заметила на его столе великолепный министерский портфель из черного сукна, с золотой вышивкой, представлявшей, с одной стороны, французский герб, с другой — шифр Наполеона.

Фельдмаршал предназначал этот портфель княгине Кутузовой.

Однажды кто-то из общества сделал замечание по поводу бедствий Москвы. «Как! — воскликнул фельдмаршал, — дорога от Москвы до Вильны дважды стоит Москвы!» И он хвалился, что в один год заставил две армии питаться кониной, — французскую и турецкую.

В Вильне мало-помалу восстановилось спокойствие; но какое это было спокойствие! Правда, уже не опасались случайностей войны; но картины самые ужасные, с человеческой точки зрения, постоянно опечаливали наши взоры Нельзя было шагу сделать на улицах, чтобы не встретить трупы французов, или замерзших, или убитых евреями, которые овладевали их часами и деньгами. При малейшей оттепели на мостовой и даже в воротах некоторых домов выступали кровавые следы. Женщины-еврейки и даже дети доходили в своей жестокости до того, что собственными руками приканчивали умирающих несчастных солдат и убивали их позорным образом, нанося удары своими каблуками, окованными железом. Тела этих несчастных, в мундирах, окостеневшие от мороза, даже съежившиеся, сохраняли то положение, в котором застигла их смерть: одни сидели, склонив голову на руки, другие — прислонившись к стене, с угрожающим видом и сжавши кулаки… Можно было подумать, что они спали, но сон этот был не что иное, как смерть.

По сведениям полиции, в городе и его окрестностях оказалось около сорока тысяч погибших французов. Проникая в нашу страну, французы внесли беспорядок и грабеж; покидая ее, они оставили ей заразные болезни и страшную смертность. Эпидемия лихорадки, известная под названием госпитальной лихорадки, произвела ужасные опустошения и уничтожила большую часть населения по пути, где проходила Великая армия. Виленские госпитали были заражены; огромное число частных лиц пали жертвами этого нового бича. Между тем французские пленные свободно бродили по городу. Нет, ничто не изгладит из моего воображения образ этих бродячих привидений. Я, как сейчас, вижу их: с изнуренными, исхудалыми лицами, с заведенными глазами, они вызывали глубочайшее содрогание. Прикрытые лохмотьями, с трудом таская ноги, они садились погреться у навозных куч, которые зажигали перед домами, чтобы рассеять зловоние; и здесь же эти несчастные часто отыскивали какие-нибудь отвратительные отбросы, чтобы утолить жестокий голод, являвшийся не меньшим из бедствий! Можно было применить к ним стих Лафонтена о чуме: