Дмитрий Урнов - На благо лошадей. Очерки иппические

Виргинский эксперимент не то чтобы не удался, но прервался и остался незавершенным. Пока Фолкнер вел семинар, беседуя со студентами, посещал «Белый Аист», выезжал на охоты и бражничал с Томсоном, у того сложилось впечатление, что Фолкнер подумывал о том, не внедриться ли ему в среду виргинской аристократии. Изо всех американских штатов только в старой Виргинии слово аристократия употребляется без кавычек: об этом роман Теккерея «Виргинцы». Неофициальное название Виргинии – Кавалерственная , изначально заселенная «кавалерами», сторонниками короля Чарльза I, бежавшими из Англии за океан после того, как проиграли они Гражданскую войну. Среди бежавших были персоны высокого происхождения, а уж с Реставрацией сын казненного Английской революцией короля, Чарльз II, взойдя на восстановленный престол, стал заселять Виргинию своими незаконными детьми. Он раздавал им своей властью, распространявшейся, как он считал, за океан, огромные поместья. Незаконных детей у женолюбивого монарха было предостаточно. Матери его бастардов, быть может, и не отличались высокими родословными, но в детях, пусть незаконных, наполовину текла кровь не только высокая – голубая. А что отличает всякую аристократию? Сословная замкнутость. Коротко говоря, за «своего» виргинские парфорсные охотники Фолкнера все же не приняли.

Госпожу Андресон, которая выдавала себя за Великую Княжну Анастасию, мы с женой там уже не застали, только кошка её прошмыгнула возле дома наших друзей. Впрочем, и кошке местные оказывали почтение. Все знали: кошка русской Принцессы. Главным образом мы застали там, если не аристократов, то профессоров и официальных лиц, одни из которых считали, что Фолкнер оказал честь их Университету, согласившись вести семинар, но были и другие: они в свое время полагали и продолжали полагать, что Университет оказал честь писателю, а вообще в дополнительных почестях Виргиния не нуждается.

Отношения с дочерью у Фолкнера сложились тоже напряженные. Вся в отца, Джил отстаивала свою независимость, а писатель-отец даже самых близких ему людей просил посторониться на его пути к писательскому столу, а также не мешать ему предаваться тем привычкам, которые у него стали неразлучны с творчеством. Его здоровью эти привычки наносили вред, а близким переносить их было тяжело. «Папа, не пей: у меня сегодня день рождения», – как-то попросила Джил отца и услыхала в ответ: «Разве кто-нибудь помнит дочь Шекспира?» Об этом она сама рассказала перед объективом киноаппарата: я видел пленку в Институте по изучению Южной культуры. А если Томсон, хотя бы шепотом, поднимал свой голос против тех, кто «припудривал и подслащивал» известный ему облик писателя, то Джил вообще сторонилась фолкнеристов, не желая иметь с ними дело: она слишком знала слишком другого человека, не того, какого они изучали.

Однако накануне советско-американского симпозиума, который я координировал, американцы вдруг запросили, есть ли у меня какие-нибудь связи с конным миром. В делегацию согласилась войти дочь Фолкнера: нельзя ли будет, помимо научной программы, показать ей советских лошадей? Можно ли, нельзя ли показывать американцам что-либо советское, но уж лошадей показать можно. Покажем! И авансом, чтобы не сомневались, я отправил Джил пачку фотографий Алексея Шторха, конные фотопортреты, изумительные произведения фотоискусства. В ответ – ни слова. И с делегацией она не приехала. (Намекали, впала в то же состояние, каким отец испортил ей настроение.) Уже несколько лет спустя, возле изгороди, на которой любил сидеть её отец, она, перед тем как сесть в седло, вдруг мне говорит: «Прямо не знаю, почему, ну почему я не написала вам о прекрасных фотографиях вашего друга?! Думаю и добиваюсь у себя самой, почему, ну почему?» И обещала в следующий раз снабдить меня рединготом, бриджами и сапогами для верховой езды. Села в седло, прозвучал рог доезжачего, собаки, как по команде, подняли носы, сбились в кучу, и гон начался. А я подумал: «Выполнять свое обещание пусть лучше не торопится. Что же до фотографий, и она ещё спрашивает!» Фолкнеровская кровь говорит: себя перебарывает, когда натура диктует «А чего ему отвечать?». Лошадь во время ковки ударила ей прямо в лицо, а Джил, перенеся тяжелейшую операцию, от езды на парфорс не отказалась. Мелькнула передо мной черта той несмиряющейся человеческой породы, что роднила отца с дочерью и разъединяла их: нашла коса на камень.

Фолкнер вернулся к себе в Миссиссиппи. Парфорсной охоты там не было, но ездить верхом он ездил – на своих лошадях. Одну из этих лошадей я видел, когда приехали мы на ответный симпозиум. Видел не лошадь, а лишь чучело лошади, той самой, что не раз сбрасывала Фолкнера и в конце концов сбросила так, что, ударившись о землю спиной, он, шестидесятилетний старик, не сразу смог подняться. Лошадь вернулась в конюшню без седока, а следом из леса, где это случилось, появился хромающий хозяин. После всех распросов на месте (а мне было показано в точности даже то самое место при выезде из леса с другой стороны, где лошадь шарахнулась, и Фолкнер вылетел из седла), стало ясно: он, как нарочно, садился не на тех лошадей, на которых ему следовало садиться; не желал перед тем, как сесть в седло, делать того, что необходимо делать, садясь на плохо выезженную и ещё к тому же дурноезжую лошадь (гонять на корде, поездить на плацу или в манеже и т. п.), нет, впечатление таково, что он провоцировал норовистую лошадь на эскападу, едва не стоившую ему жизни, хотел так удариться о землю, чтобы…

Все-таки Фолкнер поднялся, приковылял домой и – принялся добивать себя другим известным ему способом по рецепту «Белого аиста» или Жокей-Клуба. В результате попал в больницу, откуда уже не вернулся.

У меня не хватило сил и не нашлось слов спросить дочь, что она как лошадница думает, судя по тому, как нарочито рискованно, против всех правил здравого смысла и верховой езды, её отец обращался с лошадьми, он – что, хотел убиться и свести счеты с жизнью? Если действительно хотел, то, значит, в силу той же причины, почему то же самое совершил его современник-соперник Хемингуэй: понял, что больше не может писать, как Хемингуэй. А у Фолкнера не осталось нужных ему слов и не удалось ему найти новые источники для творчества.

Спросить напрямую? На прямой вопрос не ответили мне в «Белом аисте». А найти слова для вопроса, обращенного к дочери писателя, я тем более не сумел.

Конечно, писателю важно вовремя слезть с седла. Вот случай из жизни Пушкина: с ясностью и великолепием представилась ему вдруг сцена «У фонтана» в момент, когда прогуливался он на коне в окрестностях Михайловского, – творил он тогда «Бориса Годунова». В ближайшем трактире, куда завернул поскорее Пушкин, чтобы удержать так неожиданно пришедшее к нему, не нашлось ни пера, ни чернил, ни клочка бумаги. И пока погоняя коня поэт стремился домой, стихи исчезли из памяти, совершенно бесследно растаяли. Пушкин не мог вспомнить ни строчки. Встреча Самозванца и Марины, позднее им созданная, считается одним из пушкинских шедевров. Все-таки Пушкин говорил, что представившееся ему тогда, в поездке верхом, было много выше.