Дмитрий Урнов - На благо лошадей. Очерки иппические

Работая над «Борисом Годуновым», Пушкин размышлял о Шекспире и читал своего английского современника Кольриджа, а тот создавал литературную автобиографию, то есть правдоподобную легенду о своем творчестве, в том числе, почему не закончил он поэму «Хан Кубла»: отвлекся и забыл, как начал! Известно, искусство не жизнь, а жизнь поэта подражает его творчеству, он на себе проверяет степень и силу им создаваемой истины.

Я люблю лошадей. Так люблю, что иногда совершаю необдуманные поступки. Этим летом, оказавшись за городом, любовь моя достигла такой силы, что я готов был бегать за четыре километра от дома туда и обратно, два раза в день, чтобы пасти лошадей и, кроме того, гонять в ночное. Когда я вспоминаю о ночах, проведенных у костра за разговорами со стариком-табунщиком, в груди у меня что-то бродит и подкатывает к горлу. Но пасли мы лошадей, как выражался табунщик, «пешки» – пешими, а я обдумывал, как поездить верхом. До этого я ездил только в манеже, в конноспортивной школе, а тут – простор. Наконец, я пошел к заведующей конефермой и скотным двором. Я застал ее за дойкой одинокой коровы в пустом коровнике и спросил напрямик:

– Вы заведуете конефермой?

Заведующая, в очках и синем халате, на мой вопрос ответила вопросом:

– А что?

Я повторил свой вопрос, а она – свой. Тогда я набрал воздуху и начал:

– Я комсомолец, дачник из Москвы…

В общем я обрисовал свой жизненный путь, поведал о страсти к лошадям, отметил, что начал заниматься конным спортом, а в заключение сказал:

– Прошу дать мне возможность, хоть немного, ездить на молодых, еще не объезженных лошадях.

Заведующая спросила:

– Повторить все это еще раз сможете?

Услышав, что смогу, она продолжила:

– На то есть начальство. Сама я вам разрешить ничего не имею права. А вообще дело возможное, молодняк все равно стоит без дела.

Мы пошли к старшему бригадиру. Заведующая подала мне команду повторить то, что она уже слышала, а я еще добавил чувств и подробностей. По лицу бригадира было видно, что речь ей понравилась. Во всяком случае она не отказала сразу в моей просьбе.

– Пошли к председателю, – сказала она, – и ты ему все то же самое расскажешь.

Пошли к председателю. Он сидел в доме правления, за письменным столом между стеной и печью. Плотно сбитый, маленького роста, с золотыми зубами, когда председатель говорил, он съеживал лоб, словно стараясь удержать покрепче свою мысль. Старший бригадир села на стул, стоявший рядом с председательским, и, указав на меня, сказала:

– Вот, послушай, – словно запустила патефонную пластинку.

Я завелся и опять обрисовал свой жизненный путь, свой моральный облик, изложил свою просьбу, закончив словами, которые означали «Жить мне или умереть – в ваших руках».

Председатель сморщил лоб и сказал:

– Нет, лошадь так просто я не дам. Не могу дать. Я сам старый кавалерист и знаю, что вдруг, если левый поворот, к примеру, задняя нога – чик! Ведь меня за это посадят, так? – задал он вопрос и сам же ответил – Посадят.

Как бы соглашаясь, я горестно покачал головой. Наступило молчание. Вдруг председатель сказал:

– Но я сделаю вас объездчиком. Я дам вам в руки удостоверение, я дам вам лошадь, дам седло и кнут, – при слове «кнут» он поднял руку над головой, – человека своего дам, и вы будете ездить, не быстро, не галопом, рысцой, будете осматривать поля. Это нам нужно.

Объездчик – это часов шесть в седле, и я сказал:

– О таком я мог только мечтать.

– Я с вами согласен, – сказал председатель и вдруг, ощетинившись, выкрикнул, – но если вы будете безобразничать (он опять поднял над головой руку как бы с кнутом), я приму меры. Меры!

На следующий день рано утром я уже топал в колхоз, чтобы приступить к исполнению обязанностей конного сторожа – в шесть утра, в два дня и в шесть вечера объезжать угодья и следить, чтобы не было потравы. Утро было ослепительное, я двигался по дороге, торопясь, и на ум мне, при взгляде на самого себя со стороны, приходили разные известные мне с детства иллюстрации – цапля в погоне за лягушкой (рисунки Серова к басням Крылова) или полный сил молодой жираф, который носится по саванне (Киплинг). Придя в колхоз, я тут же отправился к председателю. Он встретил меня улыбкой, то есть блеском золотых зубов. Поздоровался со мной за руку и говорит:

– Ну, пойдемте в бой.

Отправились на конюшню. По дороге председатель окликнул какого-то парня.

– Иван!

К нам подошел, неторопливо и косолапо, квадратный молодой мужик. Лицо скуластое, чуть косой, отчего нельзя было понять, куда он смотрит и как смотрит, с какими намерениями, кирзовые сапоги гармошкой, богатырская грудь и огромные ладони на коротких могучих руках. Вид угрюмый и даже свирепый. Взглянув на него, можно было сказать: «Ну и зверь!»

– Иван, – обратился к нему председатель, – вот надо с товарищем поле постеречь. Да и вообще, подымайся.

– Ладно, – отвечал Иван гулким басом кротко и с полной готовностью, будто ждал указания действовать.

У дверей конюшни нас встретил знакомый мне конюх с морщинистым лицом и такой же, словно у черепахи Тортиллы, морщинистой шеей. Он втягивал и вытягивал ее в самом деле, как черепаха. Для меня он был табунщиком – ночным, поэтому днем он больше спал, а мне ночами рассказывал, как он добивается, чтобы ему начисляли и за дневную работу, однако, ему отказывали, говоря, что не может же человек трудиться круглые сутки, на что он, вытягивая морщинистую шею, возражал: «А я тружусь!».

– Седёлок дай нам парочку, – велел председатель. – Поля пора объезжать.

– Седёлок? – переспросил конюх, вытягивая шею.

– Сёдел, – поправил себя председатель, думая, возможно, что старик не понял, о чем его просят.

– А вот возьмите, – был ответ, и шея оказалась втянута.

Тут сделалось ясно, что конюх просто не поверил, что кто-то собирается ездить верхом. Мы с Иваном взвалили на себя два старых, огромных, как кресла, седла, с которых почти вся кожа была срезана. Пошли по конюшне, полупустой. Председатель шагал, по-хозяйски оглядывая стойла, будто в каждом содержался боевой конь. Он говорил:

– Где тут у нас молоднячок?