Вадим Делоне - Портреты в колючей раме

– Постой-постой, Арзамасский, – вступился кто-то из знатоков, – а этого, который по-французски поет, да вот Монтана, ты слышал?

– Слышал Монтана, – отмахнулся Санька, – не понимаешь, про что речь, не лезь! Монтан – не хиппи, он с чувством поет и мелодии хорошие. Да я не про Монтана вовсе толкую.

– Раньше даже по нашему радио передавали песни Монтана, а теперь что-то не слышно, – вставил тот же знаток, – может, ты, политик, знаешь, что там с ним стряслось?

– С ним-то ничего не стряслось, – пояснил я, – просто у нас его запретили.

– За что запретили, он же не по-нашему поет, все равно непонятно, – разом заволновались все.

– Да как так, я же помню, – недоумевал Санька, – еще про него же и песня была советская: «Когда поет далекий друг…», – и дальше в том же духе. За что его так?

– А так, сняли с репертуара, – уточнил я, – он в фильме снимался про чешские тюрьмы, коммуниста играл, из которого свои же, партийные, показания пытками выбивали, ну как у нас. А его за эти съемки в нашей «Литературной газете» обозвали врагом мира и социализма. Пишут, Монтан во время съемок даже 20 кило веса потерял – так в образ вжился, ну то есть переживал за своего героя. Так к этому почему-то особенно прицепились в статье, клеймили, издевались – дескать, мол, ренегат, мало того, что в клеветническом фильме снимался, так еще и двадцать кило потерял! Как будто он их не потерял, а приобрел. Ну, короче говоря, заявили, как всегда, что нету тюрем при социализме. Так что Монтана урезали, и теперь шиш с маслом, а не Монтан, Краснознаменный хор Советской Армии за всех монтанов отпоет.

«Литературную газету», по каким-то неведомым причинам считавшуюся либеральной, хотя от других газет она ничем не отличалась, в лагерях не выдавали, и подписаться на нее тоже было нельзя. Поэтому история с Монтаном прозвучала как сенсация.

– Вот это да! – изумился Санька. – Вот сволота поганая, коммунисты вонючие! Мало того, что своим ничего путного ни спеть, ни сыграть не дают, так они и чужим указывать стали, где сниматься, а где не сниматься. Эдак ежели пойдет, они всех заставят петь «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» или «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

– Ну я думаю, – возразил знаток, – у себя во Франции Монтан пока что хочет, то и поет.

– Вот именно что пока, – злорадствовал Санька, – там-то пока поет, а здесь, видишь, уже заткнули. Небось, и деньги ему в Москве немалые платили, а, политик?

– Не знаю, не считал, но думаю, были кой-какие гонорары.

– То-то, – рассуждал Санька, – а они его по карману ударили, оно, конечно, с голоду он навряд ли пухнет, но лишняя копейка никому не мешает. А он что же, не раскаялся, Монтан этот, не стал объяснять, что, дескать, по ошибке в фильм попал и готов немедленно исполнить гимн Советского Союза и встать на путь исправления?

– Насколько знаю, не раскаялся, – ответил я. – Он, понимаешь, приехал в Прагу свой фильм заканчивать, а тут как раз наши товарищи с танками нагрянули. Ему это как-то не очень понравилось, хотя и толковали ему, что братская помощь…

– Во дает, – почтительно отозвался Арзамасский, – значит, на принцип пошел и на деньги плюнул. А я думал, там у них на Западе одни барыги, за лишний доллар орать будут, что угодно. А выходит, и там люди есть с понятием. Слышь, Архипыч! – продолжал он задорно. – А ты что по поводу этих «буги-вуги» думаешь?

– А я с тобой полностью согласный, правду говоришь, только глотку дерут, – как всегда, обстоятельно объяснился Архипыч.

– А ты-то, может, тоже музыкант? – подтрунивал Санька.

– Музыкант, не музыкант, а с издетства на гармони играть обучен, почитай, вся деревня завсегда собиралась послушать. – Архипыч даже зашевелил руками и морщился, стараясь высказаться позначительнее. – Песня, она от души должна идти, так вот, сама по себе литься должна, к примеру, как слезы из глаз иногда льются, если о чем хорошем вдруг вспомнишь или пожалеешь кого.

– А нам-то что же никогда не сыграешь? – спросил кто-то.

– Да где ж ее, гармонь-то, взять, ее только в клубе выдают для концерта, а там эту «Партия – наш рулевой» играть заставят.

– Постой, Архипыч, ты же вроде с начальством вась-вась, – начал было Санька, но вдруг оборвал на полуслове, вспомнив давешнее заступничество Архипыча за всех нас перед капитаном. Помолчал и смущенно буркнул: – Извини, батя, не то ляпнул… Бывает…

Я впервые видел Саньку сконфуженным. Арзамасский напоминал мне римского патриция не то сшитым, казалось, из одних жил и потому гибким телом, не то привычкой держать голову высоко и как бы неподвижно, будто он застыл перед пытающимся его изобразить живописцем. Как бы страстно ни говорил Санька, он никогда не считал нужным повернуться к собеседнику, будь собеседником мужик, блатной или начальник лагеря. Лицо его не покидала презрительная усмешка, и лишь карие, чуть выпуклые глаза стреляли из стороны в сторону, и казалось, что Арзамасский каждую секунду рассчитывает, сколько козырей на руках у противника и сколько еще осталось в колоде…

На сей раз он стушевался. Но и меня он здорово уел по вопросу о всеобщей демократии. «Прав он, наверное, – рассуждал я, – хорошо быть пацифистом за чужой счет. Хорошо кричать – остановите войну – и молчать о лагерях.

Но что скажут эти прекраснодушные интеллигенты, которых Санька намеренно определил ходовым словом „хиппи“, когда начнут стрелять уже не в солдат, а в женщин и детей, во всех, кто попробует сбежать из рая, во всех, кто, и не сопротивляясь, покажется подозрительным. Во всех, кто верил в этот рай, а потом ужаснулись. А ведь возведению эдаких райских отношений к человеку вольно или невольно споспешествуют все эти профессора, студенты и либералы. Но можно ли будет спросить с них потом? Ведь они, по всей вероятности, верят в свою правоту и в свой „альтруизм“. А что возьмешь с альтруиста. Ничего с него не возьмешь. Даже осуждать его как-то неловко… Но Санька… Откуда он всего этого набрался? Ведь никаких университетов он не кончал, а рассуждает несколько логичней, чем доктор Киссинджер или Жан-Поль Сартр…»

Я взглянул на него. Санька даже не пошевельнулся, не вскинулся в ответ, как обычно. Очевидно, он был поглощен мыслями о роли Архипыча в мировой истории.

Даже на фоне блатных Санька выглядел франтом, законодателем мод и чистоплюем, кем-то вроде Оскара Уайльда. Был он всегда безукоризненно чисто выбрит, сапоги его блестели так, как будто к сапогам этим был приставлен лакей, телогрейка сидела на нем, как только что отутюженный по случаю званого приема фрак. В лагерную баню, где горячая вода появлялась раз в год и куда запускали нас раз в десять дней, Санька, судя по всему, ухитрялся ходить ежедневно. Впрочем, и все блатные, как из тех, которых Егор называл «шакалами», так и из тех, кого Леха Соловей именовал коротким словом «с понятием», все они следили за своей внешностью, поскольку срока у них у всех были немаленькие, а пренебрежение к своему внешнему облику – это шаг к падению, конечно, не такой зыбкий шаг, на который готовы пойти, махнув на все рукой, и доносить ради лишней пайки хлеба, но все же. Блатные держали фасон, а Санька всех исхитрялся перещеголять. Зная это, я сделал ему подарок. Дело в том, что вместе с плиткой чая передали мне шоферы зеркало – еще один презент в награду за участие в «антифеминистическом движении» путем разоблачения негодной ко времени западной моды. Повертев зеркало в руках, я подошел к Саньке и вручил его с торжественной усмешкой. Санька чинно поблагодарил и отметил: