Вадим Делоне - Портреты в колючей раме

Я просто дурачился, хотел показать лихость, но стихи мои и вправду дошли до Москвы и покатились по рукам… Так перебрасываются в море разбитыми камушками, осколками раковин, которые хранят в себе гул прибоя, скрип каравелл и чье-то последнее дыхание…

– Ну, ты даешь, политик, теперь я ей покажу культуру! – самодовольно приговаривал лейтенант, перечитывая написанное. – Ахмета этого, который по тебе пулял из автомата, заморю. Так устрою, чтобы из гауптвахты да из штрафных нарядов не выбирался, сам на тот свет запросится!

– Вот этого прошу не делать, – отозвался я, – личная просьба – не трогать.

– Отчего же? – изумился лейтенант. – Ведь он тебя, политик, чуть не угробил сегодня?

– Эго ты брось, – встрепенулся молчавший до сих пор Гешка, – просто расклад такой пошел: Арзамасский тебя припугнул, а то бы вместо стихов, которые политик тебе пишет для твоей шалавы московской, записывал бы в ту же карточку благодарности Ахмету и поощрение в виде недельного отпуска «за удачный обстрел пытавшихся бежать особо опасных лиц».

– Видишь, начальник, – смеялся Санька, – пострадавшие о прощении мучителей просят! Такого в кино нашем не показывают, говорят, в старинных романах бывало, только у нас на зоне таких книг нет. Ну, вы меня совсем уморили, ребята! Может, ты, поэт, и папане моему напишешь?

– Да, а что, собственно, с отцом-то с твоим стряслось? Ты как-то рассказ не закончил, – осведомился я.

– Да ничего особенного не стряслось. Как сидел, так и сидит, два раза, правда, выходить изволил, но ненадолго. Только вот он с самого начала этой знаменитой сучьей войны за свой воровской закон держался. Глупо, конечно, но резонно. Двадцать лет его ножами царапали и все внутренности отбивали, а он все одно: «Я – вор в законе». А теперь глянь, политик, что пришло мне на зону. – Санька нехотя вытащил из кармана телогрейки скомканный листок. Газета называлась витиевато: «На свободу с чистой совестью!» – и была в ней статья, подписанная Санькиным отцом, о том, что он участвовал в разных бандитских группировках, направленных против советской власти и добродетельного государства… и слезно раскаивается.

– Видишь, политик, – все больше хмурясь и вытягиваясь лицом, говорил Санька, – сломили папаню, скурвился, ссучился, встал па колени!

– Со всеми бывает, – отозвался я, – неизвестно, что нам-то с тобой предстоит. Да ты, кажется, папаню-то не в особый авторитет возводишь?

– Нет, я ему этих, как их, пьедесталов не расставляю. Но ты пойми меня, политик, вот я эдакую гадость получаю – а ведь все же мой отец. Хорошо б еще написал повинную перед мужиками и вашим братом-интеллигентом, над которыми он со своей компанией издевался, а то ведь перед советской властью на колени падает. И все равно на волю не выпустят. А мне за него красней да красней, стыдно. Нет уж, ежели свой понт, свой гонор держать, то до конца. Чего ж они, гады, не перед Богом, а перед ментами каются!

Архипыч забегал глазами по штабелям, ища, не подслушивает ли кто, а потом доверительно спросил:

– А что же ты, Санька, в Бога, что ли, веруешь?

– А это, – отчеканил Санька, – тебя, мужичок, никак не касается. Я уже объяснял, что с десяти лет ни на какие вопросы не отвечаю. Политик вот только душу растравил стишками своими. А ты – не по адресу на нас доносишь. Ни я, ни политик, ни Гешка вашего брата никогда не обирали. Я это, что вас грабить – грех, еще пацаном понял. Вот тебе и ответ. А ты и гражданин начальник, перекрестившись, на вахту с доносами бегаете.

Лейтенант, размышлявший о своей прекрасной даме, грозно поднялся.

– Ты вот что, начальник, – заметил Гешка, – нечего нам погоны демонстрировать, насмотрелись. Гони конвой еще за водкой, у нас с политиком праздник, не дострелили!..

Впервые за долгие месяцы я спал удивительно крепким сном. Мне не снилась запретная воля, подмосковные леса или залитая белесым светом эстрада. Мне снилась лагерная зона, штабеля, и что мы сидим все вместе – Архипыч, Арзамасский, я и лейтенант – и смотрим на мутную реку Туру, в которой полоскается закат, и вместе поем какую-то песню. Я проснулся с мучительной головной болью. Я никак не мог вспомнить, что за слова были в этой песне. С тех пор головная боль меня никогда не покидает…

Можно предъявлять блатным любые счета. Так или иначе, они могут оказаться справедливыми. Но в одном их упрекнуть нельзя – они никогда не обещали земного рая человечеству…

Другой наш лейтенант был не из охраны, то есть не заведовал отстрелом, он был из воспитателей… У блатных есть за душой один козырь – лихое определение человека, которому бы позавидовал любой классик. Лейтенанта сразу же окрестили «Лизой». Он имел странную и неприятную привычку облизывать поминутно губы. О своем прозвище он быстро узнал, но поделать с собой ничего не мог, особенно когда волновался. А волноваться ему приходилось часто. Когда его только назначили к нам на зону в качестве воспитателя одного из подразделений заключенных числом около двухсот, ко мне сразу же прибежали блатные.

– Слыхал, политик, нового начальника поставили, говорят, шибко грамотный, интеллигент, прямо спит на книжках!

– Добра не будет, – заметил я.

– Как не будет! – гудели блатные. – Ты бы с ним поговорил про философию, может, он тоже за правду борется!

– Вот что я вам скажу, ежели про философию. Хотите слушать или так, все вроде смехуечки? Ежели интеллигент намеревается в построении социалистического рая поучаствовать, то хуже некуда. Начальство наше – так себе, зверье зверьем, ну изобьют кого, изметелят вусмерть, кто под руку попадется, а потом сами сокрушаются, что ж ты, мол, так поддошел. Но если интеллигент, да еще с принципами, так и вовсе спасу нет. Ему непременно оправдание нужно для собственной, так сказать, души. Вот он это оправдание, не жалея сил, из наших шкур выбивать будет. И главное – совершенно бескорыстно. А это, когда бескорыстно пытают, хуже всего…

– Что же ты, политик, против культуры, что ли? – ехидно заметил Санька.

– Да нет, Арзамасский, я как раз за культуру. Только когда культурные люди начинают вслед за вождями чепуху молоть, то не просто тошно, от этого совсем захлебнуться можно… Ты вот про Иисуса Христа что-нибудь слышал?

– Ну слышал, – нехотя отозвался Санька, – что ты ко мне с расспросами пристаешь! Где его, Евангелие, достанешь, не выдают у нас Евангелие, что ж его – у бабок воровать, так ведь грех. Вот Егор, помнишь, тоже говорил – всем, что есть, с иностранцами менялся, но икон не продавал.

– Верно, Егор так всегда говорил, – подтвердил кто-то.

– А ты, политик, не жалеешь, что стихи ему тогда написал, новый срок припаять могут? – спросил Санька.