Джемс Макговерн - Мартин Борман

Около двух часов ночи 28 апреля капитан Болдг, направляясь спать, увидел Бормана, занятого отнюдь не написанием книг. Он пил с Кребсом и Бургдорфом. Это было удивительно по двум причинам. Гитлер не употреблял алкогольных напитков, поэтому Борман тоже не пил их, по крайней мере, когда находился рядом с фюрером. Оба генерала имели трения с Борманом, несмотря на то, что они были обязаны своим высоким положением именно ему, подтвердившему их рабскую преданность Гитлеру и нацизму.

Ганс Кребс, в монокле, как всегда был невозмутим. До войны он был представителем военного ведомства при посольстве Германии в Москве и владел русским языком. Он оставался на своей должности только благодаря способности смягчать для Гитлера неприятные факты о положении в войсках. Вильгельм Бургдорф, военный адъютант Гитлера, отказался от своего призвания профессионального офицера и разделил свою судьбу с нацизмом. Именно Бургдорф подал яд фельдмаршалу Роммелю, который принял его после предъявления обвинения в заговоре 20 июля.

Около половины пятого один из офицеров, друг Болдта, разбудил его, чтобы и он услышал самый горячий момент ссоры, разгоревшейся, пока он спал. Болд слышал, как Бургдорф, с багровым от постоянного употребления алкоголя лицом, кричал на Бормана: «Девять месяцев назад я приступил к выполнению поставленной мне задачи со всей своей энергией и идеализмом. Я многократно пытался наладить взаимоотношения между партией и армией. Я зашел так далеко, что на меня стали подозрительно смотреть, даже мои товарищи в армии презирали меня. Я сделал невозможное, пытаясь уничтожить недоверие Гитлера и вождей партии к вооруженным силам. В конце концов, я был назван предателем, изменившим чести офицера. Теперь я должен признаться, что подобное обвинение было вполне оправданным, что мои усилия не только оказались тщетными, а мой идеализм ошибочным, но и абсолютно наивными и глупыми».

Бургдорф замолчал, тяжело дыша. Кребс попытался успокоить его, убеждая быть более осторожным с Борманом. Но Бургдорф попросил Кребса оставить его в покое, что все это должно быть высказано именно сейчас, так как, может быть, уже через сорок восемь часов будет слишком поздно. Бургдорф продолжил ссору с Борманом: «Наши молодые офицеры сражались с небывалой в истории человечества верой и идеализмом. Сотни тысяч, они шли на смерть с гордой улыбкой. Но за что? За свою любимую родину — Германию, за наше величие и будущее? За благополучную и чистую Германию? Нет. Они погибли за вас, за вашу роскошную жизнь, за вашу жажду власти. С верой в правое дело восемьдесят миллионов молодых людей пролили свою кровь на полях сражений в Европе. Миллионы людей были принесены в жертву, пока вы, вожди партии, обогащались за счет собственности нации. Вы пировали, сколотили огромные состояния, награбили имущества, купались в богатстве, обманывали и угнетали людей. Наши идеалы, наши моральные устои, наша вера, наши души были втоптаны вами в грязь. Человек для вас был ничем иным как инструментом вашей ненасытной жажды власти. Вы истребили германскую нацию. Это ваша вина!»

Никто и никогда не осмеливался говорить с Борманом в таком тоне, и когда Бургдорф закончил говорить и его последние слова повисли в воздухе «почти как проклятие», воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Бургдорфа. Затем Болдт услыхал голос Бормана, он ответил кратко, в нехарактерной для него мягкой манере, его голос был «холодно сдержанным и масленым»: «Мой дорогой друг, вы не должны обобщать. Даже если другие и обогатились, то не следует обвинять в этом меня. Я клянусь всем, чем угодно, что я остался в стороне от этого. Ваше здоровье, мой друг!»

Спустя четыре дня уже не будет поводов поднять тост за здоровье Бургдорфа, его найдут застреленным. Однако через семь часов после обличительной речи Бургдорфа Болдт увидел их вместе. Молодой капитан явился в конференц-зал Гитлера с докладом и его взгляду открылась следующая картина: Бургдорф, Борман и Кребс развалились в удобных креслах, накрывшись пледами и подушками. Они спали, в комнате стоял громкий храп; Гитлер был вынужден прокладывать себе путь перешагивая через их вытянутые ноги, чтобы взять доклад Болдта.

Доклад обрисовывал мрачную картину положения дел, впрочем, как и все остальные от 28 апреля. Красная Армия продолжала свой путь к центру Берлина, и некоторые ее части уже заняли несколько корпусов рейхсканцелярии. Не было никаких вестей о 12-й армии Венка или о других деморализованных карательных подразделениях, которые, как все еще надеялись обитатели бункера, могли бы прорваться через кольцо окружения и спасти их. Генерал Вейдлинг больше не верил в это. Он пришел к выводу, что с практически разгромленными и плохо укомплектованными войсками, защищавшими Берлин, которые вскоре останутся без боеприпасов, бункер будет взят в ближайшие два дня. На военном совете, запланированном на вечер, Вейдлинг собирался посоветовать Гитлеру прорываться в западном направлении.

Снаряды русских продолжали рваться над бункером, выводя из строя систему коммуникаций. Единственным надежным источником информации и связи с окружающим миром оставался радиотелефон, связывающий бункер со штабом гросс-адмирала Деница в Плене на берегу Балтийского моря, примерно в двухстах милях северо-западнее Берлина.

«Недостаток в свежем воздухе стал невыносим, — вспоминал Болдт, — головные боли, учащенное дыхание, пот… люди… погрузились в скучное и тягостное состояние духа». Однако Мартина Бормана среди них не было, хотя в 8.00 утра он отправил Деницу следующую радиограмму:

«Вместо того чтобы немедленно направить войска для нашего спасения, человек, облеченный властью, хранит молчание. Предательство, кажется, заменило преданность. Канцелярия уже в руинах».

По-прежнему не было никаких вестей о подкреплении, и Борман послал Деницу вторую телеграмму:

«Шернер, Венк и прочие должны доказать свою преданность фюреру и прийти ему на помощь как можно скорее».

Ответа не последовало. Войска Деница, состоящие из остатков армий, были зажаты британскими и канадскими войсками на севере. И Дениц, и члены объединенного генерального штаба, присоединившиеся к нему, знали, что уже не существует немецких войск, способных освободить Берлин.

Гитлер и Борман этого не знали. По причине вышедшей из строя связи они не представляли реальной картины того, что происходило вне подземного мира бункера. С тех пор как они спустились туда, ни один из них даже не пытался выйти на поверхность и проверить, как идут бои за Берлин.

Наконец, в 9.00 поступили сенсационные новости из внешнего мира. Они не содержали никаких вестей о долгожданной помощи и это укрепило намерение Гитлера покончить с жизнью. Тем не менее, это известие, должно быть, принесло Борману несколько мгновений большого удовлетворения. Он сидел в приемной возле входа в конференц-зал фюрера, когда вошел Гейнц Лоренц из министерства пропаганды. Лоренц проводил обзор иностранных средств массовой информации. У него были распечатки официальной информации британского агентства Рейтер, которые, как он считал, были достаточно важными для того, чтобы Гитлер ознакомился с ними.