Феликс Маляренко - Суворовец Соболев, встать в строй!

— У нас в семье все твердолобые. Отец на спор глиняные горшки головой разбивал.

Санька возвращать свой долг отказался.

У Толи с Карпычем были свои отношения. Толя по какой-то ерунде проиграл ему пятнадцать пиявок, и Карпыч, как человек порядочный, сам предложил возвращать их по одной в неделю, чтобы те не повлияли на Толин учебный процесс…

Толя если и покидал казарму, так уходил на поиски земляков. Однажды он набрёл в спортзале на Кольку Воробьёва и долго прождал, пока тот оторвётся от перекладины. От монотонности Толя начал зевать и прислонился к стене. Когда, наконец, Воробей оттолкнулся от снаряда и, как гвоздь, вошёл в мат, первым делом через плечо посмотрел на махонького в этом году поступившего суворовца и единственного зрителя, который до конца выдержал его номер. Мол, каково? И принял за похвалу вопрос малыша:

— Ты откуда в кадетку поступил?

Толя в душе надеялся, что этот качок скажет, что из села Богородское Хабаровского края, хотя всех своих сельчан Толя Декабрёв знал. Знал тех, кто жил, куда уезжал, откуда возвращался и когда и откуда появится.

— Я из-под Красноярска, из Бобрихи, — или что-то в этом роде ответил Воробей.

— А я из Богородского, — обреченно поник Толя.

— Так я в Богородском родился.

И этого оказалось достаточно, чтобы Толя нашёл земляка.

Хотя Богородск, как тут же выяснилось, был городом где-то на западе, а село Богородское – на востоке, этого хватило, чтобы подружиться и стать земляками, тем более, Бобриха, или как он там её называл, и Богородское были сёлами и начинались с одной буквы.

В казарме седьмой роты Воробьёв начал выделывать чудеса. Он, под восторженно-завистливые вздохи собравшейся вокруг него толпы, отжимался от пола, поднимал по два стула сразу за передние ножки и держал их на вытянутых руках, подносил и отнимал от груди. Затем он сел на пол, поднял острым углом ноги, приподнялся на руках и прошёл в таком положении, одобренный возгласами:

— Ну, Воробьёв, ну, Колян! Ну даёшь!

Потом он прогулялся на руках, раз пятьдесят отжался на дужках кроватей и под конец, раздевшись до пояса, артистично играл мышцами, напрягая, расслабляя, перекатывая бицепсы и трицепсы, и самое желанное – разрешал трогать их гранитную твердь.

— Ну как? – спрашивал он, когда кто-нибудь из седьмой роты безнадёжно пытался продавить пальцем этот напряжённый металл.

— Да! Вот это да! – только и мог ответить трогающий.

Колька цвёл. День в седьмой роте дал ему столько радости, сколько он не получал за прошедшие пять с половиной лет в училище. От счастья он приподнял за ремни стоявших рядом с ним двух пятиклассников и стал выжимать их, как гири. Те визжали и смеялись. Этот визг действовал на Кольку, как дождь на луг в засуху.

Но больше всех радовался Толя Декабрёв, потому что он, наконец-то, обрёл защитника, и отныне Карпыч, наверно, не посмеет отрабатывать на нём пиявки и тренировать на его плоской голове свои карандашные пальцы.

Но Кольке однодневного счастья оказалось мало, и он решил продолжить на следующий день. Он также разделся до пояса и принялся отжиматься, ходить на руках, держать угол. Опять благодарные зрители из седьмой роты выражали восторг. Колька самодовольно улыбался и к радости своего нового друга опять показал танец мышц, натренированных в спортзале. И снова все трогаил сталь его тренированного тела, и под конец программы он всё также отжимал первых попавшихся счастливчиков седьмой роты. На третий день Колька пришёл снова. На этот раз зрителей собралось не так много. Он лихо выполнил отработанную программу, и Витька Шадрин, когда Колька захотел поднять его в воздух и потрясти, к удивлению Воробья, счастья не выразил, отряхнулся от него и возмущённо произнёс:

— Надоело. Шёл бы ты, Колян, и крутился на перекладине. Уже неинтересно.

Колька, всегда флегматичный и спокойный, как камень у дороги, вдруг всполошился, зло, по-собачьи, оскалился и чуть не зарычал:

— Ах ты, сченок! Да я тебя…

Он схватил Витьку за шиворот и начал вытряхивать его из гимнастёрки, а из самого Витьки душу. От встряхиваний Витька, как рыба на берегу, начал беспомощно хватать воздух ртом.

— Отпусти его, — бросился Санька на Воробья. Но Воробей стальной рукой слегка отмахнулся, и Санька покатился в проход между кроватями. Упал, ударившись о тумбочку, но боли не почувствовал.

— Дурак! Ты дурак! Задушишь его! – заорал он и тут же испугался своего голоса.

И когда до сознания Воробья достучалось содержание Санькиных слов, он выпустил из рук Витьку и погрозил кулаком.

— Зашибу, сченки!

Вечером седьмая рота узнала, что Воробей избил в своей роте доброго и смешливого Валю Киреева. Валя спросил, что обычно спрашивали все, сколько раз Воробей сделал выходов на перекладине. Но этого было достаточно, чтобы Воробей с остервенением набросился на него. Кольке за это ничего не было. Командиры об этом не узнали, а десятиклассники в оценке этого поступка разделились на два лагеря.

Одни говорили:

— Надо Воробью морду намылить. Своего, и так избил! Ну просто бы сначала сказал, ну стукнул бы по шее. Все поняли, что Валька не прав, но избивать?

Другие были на стороне Воробья:

— Нечего было злить сильного человека.

Через несколько дней по жалобе Толи Декабрёва Карпыч из шестой роты отхватил такую пиявку, что голова его чуть не треснула, а сам он ходил ополоумевший и оглушённый. Одно упоминание о Толе Декабрёве вводило его в жестокую лихорадку.

При встрече с самым маленьким суворовцем он трясся, как лист осиновый, и его карандашные пальцы опухали.

Кольку Воробья перестали задевать и трогать. И только советы, как повысить мощь своего тела, даже едкие, он съедал без разбора. Но для седьмой роты появление Кольки в казарме было равносильно нашествию цунами на Курильскую гряду.

— Воробей идёт! – кричал кто-нибудь, и седьмая рота разлеталась. И когда мощной рукой Колька открывал дверь, он находил лишь Толю Декабрёва да дневального, который от страха впечатывался в стену у тумбочки с надеждой, что Колька не заметит. Но Воробей службу знал и дневального не трогал. Всех остальных, кого бы не находил, а искал он тщательно, заглядывая под тумбочки и кровати, собирал вокруг себя, устраивал концерт, а потом подвешивал представителей седьмой роты за ремни куда угодно. Кому как повезёт: в сушилку на крючок, на дверную ручку или ещё куда. На дверной ручке висеть было неудобнее всего, потому как с шишки, венчающей ручку, слезть самому было невозможно.

И лишь Толя всё ещё радушно встречал земляка, но до тех пор, пока однажды Воробей в роте никого не нашёл, и на дверную ручку подвесил его. Самый маленький суворовец висел на ручке и не знал, как ему принимать поступок земляка: радоваться или обижаться.