Василий Соколов - Избавление

- Разбой... - прошептал, морщась, румын, что значило на его, румынском, языке - война.

Мелкая дрожь охватила румына. Дрожали руки, колени. Он дрожал за свою жизнь, которая может оборваться, если он замешкается, не опередит. Но опередить было трудно: русский держит пистолет, слегка пошевеливает им, будто дразня своего противника возможной смертью. А у румына - винтовка, длинноствольная, неуклюжая и вдобавок старая. Немцы не всегда снабжали румынских солдат добротным оружием, и приходилось довольствоваться винтовками старого образца.

И кто виноват во всем этом? Кто? Зачем он пошел разбоем на русскую землю, зачем убивал и грабил? Зачем раззлобил вот его, своего противника, в сущности, наверное, доброго человека, как и все русские... И даже если бы румынский солдат сейчас опередил и убил русского, правда все равно осталась бы на стороне русского. Правда выше смерти человека, даже если этот человек умер за нее.

И тут румын почувствовал, что слабеет, что не хватает сил поднять длинноствольную винтовку и выстрелить. Цепенящая неподвижность сковала руки, дрожали в коленях ноги, и - казалось ему - дрожала под ним сама земля...

Участилась ближняя стрельба, и в душе румына появилась злость. Злость не к противнику, а, скорее, к этому безумству и ненужности сопротивления. Он негодовал на себя, проклинал сейчас тот день, когда вместе с толпою солдат в длиннополых желтовато-зеленого цвета шинелях пошел на войну, которая стала вот таким кровавым месивом. И ему хочется уйти от этого вихря огня, сбежать, укрыться от собственной смерти. Русский не простит ему. И наказанием может быть только пуля, которая уложит его...

Русский майор оглянулся: там у моста вовсю кипела бойня. И в этот миг румын, сам того не сознавая, ошалело подскочил сбоку к майору и не ударил, нет, а схватил его за правую руку и в ярости испуга и самозащиты стал ее заламывать, потом схватился за другую, левую. Русский майор вывернулся и ударил его рукояткой пистолета. Удар пришелся по переносице. Румын, падая, не выпускал левую руку майора. И вдруг истошно закричал, отлетел в сторону вместе с рукой, которая оказалась не живой, а резиновой. Румына обуял смертельный испуг. Черная, неживая рука подпрыгнула. Вблизи от нее лежал теперь румын в каком-то немом оцепенении, жмурясь и видя перед собой только эту отлетевшую черную руку. Он знал, что русский, который оглушил его рукояткой и отшвырнул от себя правой рукой, был сильнее его, и ждал своей роковой участи...

Русский майор не пристрелил его, хотя и мог бы - первым на него напавший румын того заслуживал. И даже больше: не дотронулся до лежащего неприятеля. Майор бросился доколачивать своих врагов. Румын остался лежать на земле, и рядом с ним лежала черная рука.

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Рано утром вышли на границу, и все здесь было в диковину, казалось каким-то особенно важным, даже торжественным: и этот долгий низинный луг, поросший застоялой травою, среди которой торчали высокие и костлявые стебли багульника с золотисто-пахучими цветами, и вон те ершисто вздыбленные против ветра, зябкие кусты краснотала, и стена зеленого камыша, сквозь которую проглядывала холодная гладь реки...

Диковатая на вид, совсем не ухоженная земля, а люди, пришедшие сюда, испытывали радость жданой встречи. Поспрыгивали с кузовов автомашин солдаты, вышел из кабины и майор Костров.

- Дошли! Вот и граница! - в сильном возбуждении проговорил он и снял пилотку, словно желая отдать поклон.

Костров смотрел на усталую и местами полеглую траву. И ему, как, наверное, и товарищам, думалось: сколько же дорог и высот пришлось пройти, проползти на животе, на коленях, чтобы окоротить войну и вернуться вот сюда, на государственную границу!

Святость минут была столь значительна, что какое-то время все стояли молча, веря и не веря, что наконец-то сбылось - вернулись!

Стоя у потрепанных ветел, Костров чувствовал, как огорчение сжимало сердце. Не было ни пограничного столба, выбитого из металла советского государственного герба. Граница не походила на довоенную, притихшую, угрюмо-строгую, с дотами, сторожевыми вышками и другими сооружениями, оплетенными проволокой. Теперь здесь виделась одна беспорядочно заросшая травою и кустарником низина. На взгорке лежали враскид замшелые бревна от какого-то разрушенного строения. Присмотревшись, Костров увидел дот, будто выдернутый из земли; лобовая часть его дала трещину, из шрама топырились ржавые прутья, смахивающие на кабаньи клыки.

Постояли, вбирая в память виденное. Потом кто-то сказал отчаянно просто:

- Потопаем дальше!

Крылатая фраза вызвала усмешку на лицах. Топать теперь мало кому приходилось, садились в машины и ехали разбитыми и пыльными румынскими дорогами. По знойным долинам. Навстречу горячим ветрам... Попадались на пути селения - большие и малые, и были они опустелыми, будто все в них вымерло, глазом не сыскать ни одной живой души, даже днем окна задраены ржавыми жалюзи и крашеными дощатыми ставнями. Только нет-нет да кто-нибудь выглянет из подворотни, и опять - чужое безлюдье.

- Ой, ребята, просто умираю, как пить хочу! - не стерпела Верочка. На время марша, когда шестовая телефонная связь была свернута, она отпросилась у начальника связи ехать с батальоном Кострова.

- Попить - пожалуйста, - ответил ей старшина Горюнов, охотно отстегивая от пояса помятую с боков алюминиевую фляжку.

Верочка отпила глоток из фляжки и сморщила нос:

- Вода какая-то вареная! Фрр!..

- А нам что прикажешь пить, товарищ старшина? - серьезным тоном спросил Тубольцев.

- Такой приказ пока воздержусь отдавать, - нашелся что ответить Горюнов.

- До какой поры?

- Пока не сделаем большой привал и не найдем колодец... Проверить надо, вода может быть и отравленная.

- Э-э, слишком долго ждать, - махнул рукой лейтенант Голышкин. Верка, стучи своему суженому, проси на минутку остановиться.

- Зачем?

- Вон виноградник! Глядите, какие гроздья свисают...

- А ведь и правда. Догадливый лейтенант! - оживилась Верочка и начала кулаком барабанить по кабине.

Автомашина заскрипела тормозами, майор Костров высунул голову из кабины, солдаты наперебой просились нарвать винограда на всю братву.

- Не возражаю, - согласился Костров. - Только не озоровать. Лишнего не рвите.

- Само собой!.. - Голышкин спрыгнул с остановившейся машины. Следом за ним в виноградник побежали и Тубольцев, и Нефед Горюнов... Подбегали к проволоке, огородившей от дороги виноградник, одни - посмелее перепрыгивали через забор, другие - подлезали под него. Не усидела в машине и Верочка.

- Ребята, соколики, как же я могу? - замешкалась она перед проволокой.

- Прыгай, ты же солдат, - отшутился Голышкин, всякий раз в отсутствие майора подтрунивая над Верочкой.