Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

Из записей марта 1930

Сегодня опять такая весенняя погода, а то снова холодно было. Милое кремовое ателье Гука, где-то там далеко за Монпарнасом, где почти нет домов. Путешествие с огромной картиной, работа у Дины, пока не заснул, и масса пришло-грубого народу. Читаю Зелинского, какой волшебный мир все эти Селевки и Антигоны.

10-го работал целый день, был у врача, медитировал на улице вечером, тосковал в синема, где видел фильму с двойником Греты Гарбо и меня адски кусала блоха. Дина была милая, несчастная, когда притворялась, что садится в метро, а потом ведь пешком пошла.

9-го, в воскресенье поднялся с добрыми намерениями. Думал о том, что хорошо всю жизнь кирпичик приделывать к огромной Вавилонской башне. Наложил на себя длительную медитацию: 60 минут плюс 10. Думаю потом так и оставить.

Работал дома, читал Лейбница и писал о категориях — казалось мне, что делаю великие философские открытия. Потом солнце так ясно сияло и грело комнату, а я думал о золотой безнадежности. Медитировал мало, но день был очень, очень высокий.

Замечательный разговор с Диной о ебле. Рассказал, как Раису пихнул Терешкович, — ей противно, мне, говорю, совершенно безразлично, а у других мило. Она: «Нет не безразлично, одним дико нужно, а другим (ей и мне) — отвратительно, тяжело».

Долго ставил граммофон, и он таинственно утешал меня отчаянною мыслью о том, что «Аполлон Безобразов» — вещь на редкого читателя. Сегодня опять диктовал с редким увлечением. Не могу без ужаса думать как все это примут такие ослы, как Осоргин.

Работать очень хочется, а надо к Блюму идти и к зубному врачу (какие красивые чернила). Начал писать мистическое действо, инспирируясь Marcel'ем Villand'ом, хотя я ведь его уже давно писать хотел, еще Блюму на rue de la Gaîté рассказывал о велосипедном состязании, врывающемся на сцену. Пишу без плана, на авось, как стихи, хочу писать также и мысли.

Пятница 21-го — ужасный день. Целый день и вечер проеб, причем ужасно сладко, чуть не до спазма, еще целовался, бродил, покупал книги.

Страшный день, хотя немного писал между пиздами, и читал, а также молился — медитировал, читал, возвращаясь изъебанный, и потом — дома. На «Зеленой Лампе» не был [88]и не говорил, чувствую ужасное раскаянье, ведь уже два раза из-за ебли отказываюсь от возможности послушать.

В субботу работал, медитировал, писал о Боге и читал. Позировал милому Блюму, а вечером был с Диной на Стрираме, слушал адскую левую, героическую музыку.

Потом кокетничал перед Хентовой своими связями в Куполе и дрался в Dôme. Заковича обидели два отвратительных русских. Мы с Варшавским им набили, разбил опять пальцы на руках, но в общем мне совсем не попало, потом был доволен, что дрался особенно зверски. Только в результате лег поздно, в пять часов, и следующий день был погублен заранее.

24 марта 1930

Давно ничего не записывала. Почему? Стоит ли и теперь что-нибудь записать? Право не знаю. Нет настроения.

30 марта 1930

Милый Поплавский, большая просьба: не согласились бы вы выступить на моем вечере — либо в конце апреля, либо в начале мая, — о дне извещу. Вечер в Salle de Géographie, 450 человек, нужно будет читать погромче… «Вечер Романтики» — ваше подойдет более или менее все. Выбрать успеете.

Очень прошу вас ответить возможно скорее.

Сердечный привет.

М. Цветаева.

Из записей апреля 1930

Переехала, устроили «уют». Не скучно здесь, но иногда странно тоскуется. Тихо и весь Париж виден. В понедельник Дина и Борис тосковали со мной вместе. Было очень странно, они очень тоскливо танцевали. Дина уехала, зачем я не была с ней нежней, зачем я сказала уходя «прощай»? Сегодня же вечером напишу ей письмо. Мне страшно за нее. Ходила, как лунатик, по улицам. Сережа очень мил и сильно привязывается. У меня нет чувства прибытия в гавань. Читала только что письма Бориса, написанные, наверно, в минуту аффекта.

Сережа хочет ребенка, я люблю детей, но не хочу их пока. Ведь я никак не могу себя найти, нужно раньше себя определить. Я теперь смогу, наверное, много работать.

Вечером

Мне страшно. Где Динушенька, ведь она у меня одна? Я хочу к ней, а ведь она меня не желает. Вечное проклятие тяготеет надо мной, я всегда не там, где мне нужно быть.

Вчера был Гингер, странный, жалость, неуверенность, желание épater les gens [89], хорошая память, что-то не понравилось. Ночью кошмары.

Сегодня чувство одиночества и страха. Всюду дождь. Квартира неуютна, впечатление наскоро сколоченного сарая. Грязновато-желтое освещение.

Из записей апреля 1930

Еще новые дни, совсем в другом цвете, не солнечно, а звездно метафизически. Иллюминации каждый день, и несколько раз в день — слезы. Тоска о полной неприменяемости «продуктов» к читательской атмосфере. Вовне все плохо, но так хорошо внутри, что даже незаметно.

Дина мила и свет, но не тепло. Закович тепло, и свет от него сейчас очень высок. Всеволод — тепло (его ранили ножом в спину и через три дня уже выздоровел — Поплавские!). Лида — милая дура, но безумно меня уважает. Компания Злобин-Браславский — самое сейчас серьезное во внешней жизни.

С. вдруг при второй встрече начала меня целовать мокрым ртом и прижиматься ворсистой мордой и этим, кажется, навсегда уничтожила возможность ее полюбить. А жалко, так все начиналось.

Необычайное наслаждение от пьянства и от бесконечного употребления с С. П. Высокая грусть в том высоком доме-корабле, где все играют, кроме сумерков и огней железной дороги, которые священствуют.

Желание танцевать, необычайная прямо-таки метафизическая сладость старых фокстротов («Коо коо» и т.д.).

Числа меня всегда интересовали. Ясно, например, что один — это круг, два — линия, три — треугольник, четыре — с него начинается мир отражений.

Я сидел в задней комнате кафе, маленькой, как каюта. Но все стены были зеркалами, и она была бесконечной. Она странно отдалялась и раздваивалась во все стороны, исчезая где-то бесконечно далеко во мраке. Но всю эту бесконечность наполняли мои изображения, и мне казалось, что когда я шевелился или поднимал руку, тотчас же все мое столикое мироздание шевелилось и поднимало руку. Это и было четыре — четыре это бесконечность отражений.

Я всецело во власти внешних сил. И я сам для себя внешняя сила. Кроме того, самое внутреннее — тоже внешне, хотя изнутри. Там уж я совсем не властен. Там то светит солнце, то снег идет, то опять солнце, и на все это опускается страшная синева. А то на большой высоте вдруг появляется белое облако загадочной формы. Оно почти не двигается. Когда я, несколько часов спустя, опять поворачиваюсь вовнутрь, я опять вижу его, только слегка подвинувшимся в синем-синем небе. Потом оно исчезает. Девяносто раз на сто — неразгаданное совершенно. Это и есть — мысли. Они иногда светятся на границе атмосферы, белые спящие существа. И они оставляют ощущение, которое можно понять только тогда, когда их можно сравнить с чем-нибудь на земле. Но чаще всего они совершенно неуловимы, они не находят, где причалить, и исчезают напрасно — до времени.