Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

Из записей мая 1930

Я часто скучаю, даже плачу. Когда Сережи нет, мне скучно, я занимаюсь и жду его. А когда он приходит, то ждать уже некого, и мне тогда делается грустно, грустно. Ужасно еще то, что приходится ежедневно считать деньги, чтобы хватило, пока найдется работа. Мне это слишком противно.

Я напрасно огорчаю Сережу, он сильно устает от этого. Мне часто стыдно ему сказать, что я хочу выйти, хочу на Montparnasse, хочу видеть людей, говорить глупости. Я люблю это. Он этого не понимает или не желает понять.

Из записей мая 1930

Почти все разобрал и убрал библиотеку, на это ушло три дня, во время которых я ничего не делал. Но я отдыхал, ибо нужно было отдохнуть. В воскресенье прямо радуга в глазах у меня была от переутомления.

Ужасное было воскресенье. С утра поехал на Marché — без Дины, с которой опять прямо-таки любовь. Она была со мной груба, мстила, вероятно. Сперва хотел погулять на Champs-Elysées, но не выдержал невроза, прямо из дому поехал. Потом всю ночь напролет карты. В безумной тоске панического проигрыша поссорился с Шурой Гингером. Думается, это на всю жизнь. Удивительно невеликодушный, просто жестокий человек.

Где-то за занавесом высокое настроение, здесь — ужасающая блажь и пустота.

Спокойствие, надо играть на остаток, — но сегодня же.

20-го был дикий день, с утра лентяйничал, переставлял книги, читал газеты и спал, видя странные сны. Читал Эдгара По, гениальный визионер, но смысла своих видений не видел, говорит Дина. После этого глубочайший разговор на скамейке о принятии жертвы Христа — до головной боли. Прилив прошлой метафизической ясности. Шел домой, ясно видя и огорчаясь тому, что многое уже проиграно. Ну что ж, сразимся на остаток.

Думал, разлегшись, о том, как женщинам иногда хочется «принять член».

Не ответил на pneu — денег жалко, скажу, что не было.

Адски пропал вчерашний день, хотя было что-то вроде медитации. Снились милые сны, между прочим, оркестр — у нас где-то на даче — состоящий из зверей и птиц, и все это в полуоткрытую дверь в радостном розовом освещении.

С Диной долгие мистические разговоры, но не любовь. Эротически она по-прежнему привлекательна. Долгий разговор с ней в метро и в странном кафе на S tGermain до слез.

С утра спал и читал электрическую книгу. Затем писал стихотворение о заре и затем зачем-то сорвался на Marché, где купил Дине узкие перчатки (которые пришлось разрезать) и голубой пояс. Безумно устал, невроз — как в некоторых снах, когда кажется, что ходишь без штанов. Потом «Служба», скука, объяснение.

Вчера — бурное воскресенье. Утром спал и медитировал на улице где-то около Pont Notre-Dame. Хотя знал заранее, что иду еться, в общем.

Играли в стрелу у Карских и нежно и несколько надорвано еблись у них на верхнем этаже при открытой двери. Затем тоска и отскребывание засперменных брюк. Поздно вечером нежность — и безумно трогательные отношения, кажется, опять любовь. Перекрестил ей лоб, грудь и руку.

Обязательно письмо Татьяне.

Мама ушла. Дина остается — милая. Надо бы поработать еще.

Солнце закатывается совсем.

Примечание Осветителя . Наклеен клочок русской газеты с вырезанным куском. Оставшийся текст: «Эпоха „непризнанных гениев“ и „прекрасных безумцев“ миновала. В публике — и даже не только в публике — есть твердое убеждение: всякий талантли-… [далее вырезано, затем:] …Конечно, биографии великих людей известны и выпускаются в свет в настоящее время особенно часто. Известно, что величайший математический гений истекшего столетия Абель умер от голода и неудач…» Приписка: «Это обо мне. Вот дура милая».

Страшная сонливость. Засыпаю по пять раз в день. Плохие, но чрезвычайно волевые медитации. Иногда боль в голове, все там же. Сегодня франко-рюс [94], не хочется, но пойду и буду говорить. Дина очень близка.

Вчера объяснение со «Службой», смысл которого в том, что прошлое неотменимо и что вполне стоит три месяца встречаться и скучать, чтоб в результате три минуты было хорошо, — стихи неизвестного достоинства.

Беспорядок в жизни — остаток прохождения «Службы». Но появляется солнце и некие глубоко метафизические часы, когда так много счастья и свободы, что, кажется, мне бы написать все книги, все стихи и даже все картины мира. О счастье, близко лето, когда все дела уедут и можно будет так много работать и потеть на солнце, и опять на природу поеду, хотя страшно — не разучился ли ее понимать.

Из записей мая-июня 1930

Был небольшой бал. После хорошего в общем дня сперва я держал себя страшно чинно и благородно, потом, увлекшись стрелой, перессорился с Дряхловым из-за трех франков до слез. На рассвете возвращался изможденный и грустный и тоже все хотел плакать; хотя хорошо плакать.

Настало мое идеальное время. Нужно будет осуществить золотую жизнь. Радует комната и книги. Все в общем в порядке, с христианской точки зрения, а без нее — мрак и боль ужасная. Совесть вообще стала меня дико грызть.

Май кончается, а уж настроение совсем летнее. Хочется ходить целыми днями, полным сомнений, храбрости и жалости. Читаю немного о древности и прямо восторгаюсь. Много теряю времени на прогулки с Заковичем, который мне очень мешает, да и сейчас он здесь сидит и, посвистывая, читает Последние Новости.

С Диной вчера опять отвратительные нежности и ссора, а был такой изумительный, сияющий вечер, и где-то все теплело и дышало. Хочется работать, но скоро надо будет идти на «Службу» и купить ту изумительную книгу рукописную.

Руки грязны, морда небрита, и грязна, и желта, узкоплечесть, грязная рубашка, босой совсем — ботинки развалились, но здоровье ничего, сердце будто исчезло, на аппаратах всех побиваю легко.

Вчера спал до трех, потом читал и, получив письмо от «Службы», с облегчением пошел к Дине, с которой было отвратительно. В страшном утомлении, прямо-таки в изнурении ехали домой с Ладей в коричневом трамвае, где я, увы, потерял полтинник. Оборвался я страшно, каждую минуту готов с кем-нибудь драться.