Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

Из писем февраля 1935

Большому Коту

Кот, любимый мой, только что поела, грызу мятную лепешку. А ты еще когда кончишь служить? Бедный мой, совсем, наверное, промок, пока добрался до Биотерапии сегодня. О любимый, не сердись, что так мучаю тебя, но пойми, что если бы ты не приходил ко мне днем, это было бы для меня очень тяжело, невыносимо печально. Сейчас уберут посуду, и я постараюсь сразу заснуть. Котенок наш спит тихо, и я тоже постараюсь поспать вместе с ним, по крайней мере, до 9 часов, а там снова плач, шум, грохот весов и т.д. Только бы маленький к завтрему прибавил бы в весе и спал бы спокойно.

Очень устала, какая-то странная непонятная боль в голове, будто она стеклянная и надтреснутая. Страшная усталость, читать пока трудно. Ах, как хорошо и покойно было бы спать, спать, если бы ты сидел в кресле рядом и котенок тоже спал бы рядом, а дома у нас уютно и тихо.

Милый, ты увидишь, дома я не буду тебя беспокоить так, только бы маленький был здоров. О, как покойнее было, когда он был не отделен от меня, как ровно билось его сердце и как этот стук меня успокаивал.

Милый, не сердись, что мы так много волнений вносим в твою жизнь, ради Бога не сердись. Но ведь ты — наша единственная защита сейчас, в нашей крайней слабости. Ну пока, до завтра утром. Любимый, Христос с тобой. Был бы ты хоть немного спокойнее, а то и ты так нервен стал.

Утро. Дождь.

Маленького показали, сегодня у него вид немного лучше, спокойнее, не так кричал ночью. Сегодня он уже большой, наш Степан, ведь ему уже неделя сегодня. Какой длинный для него жизненный путь. Он открывает глаза совсем и начинает все больше походить на большого Кота. Когда открывает глаза, они почти круглые, с темным ободком вокруг, да и цвет их меняется, не голубые, а скорее темно-зеленые или синие, но темные, и вообще душенька такой, только рот все открыт как у галчонка, все есть хочет, вероятно.

Ты не сердишься, что вчера пришлось дать эти 100 франков? Но что делать, милый, уж мы как-нибудь обернемся, а ведь Котенку нужна постель. А Бетя и так все тратилась на шерсть, она, если ей разрешить, может все свои деньги истратить, а потом снова служить у этих Mantel'ей. Нужно, чтобы у нее было немного денег скоплено, для того, чтобы она решилась уйти. Так ты не сердись, да, Кот?

Милый, все время о тебе думаю и хочу себе представить, как ты живешь и о чем ты думаешь. О, милый, милый Кот, всегда теперь будем вместе, да?

Все забываю тебя спросить, визиты так коротки: послал ли ты 1-го деньги в Монте-Карло? Я надеюсь, ты не забыл, милый, это не надо никогда ни забывать, ни откладывать — правда?

В понедельник принеси мне голубую шерсть для вязания, лежит, по-моему, в бумажном мешке у окна. Затем хорошо бы для меня было достать почитать Житие Степана Первомученика.

Котенкин, любимый, сегодня ты был какой-то грустный, скучный, неприятности какие? Милый, ты теперь уже не грусти, скоро мы вернемся. Ты уж эти десять дней займись как-нибудь.

Конечно, первое время ты будешь нами не совсем доволен, потому что и сонный Степа закричит, и я вряд ли смогу ходить — боюсь, что из-за порыва придется еще немножко полежать. Но все-таки не откажись нас принять, потому что нам здесь очень без тебя плохо. Милый Котеночек, любимый, родной.

Из записей лета 1935

И снова, в 32 года, жизнь буквально остановилась. Сижу на диване и ни с места, тоска такая, что снова нужно будет лечь, часами бороться за жизнь среди астральных снов. Все сейчас невозможно, ни роман, ни даже чтение. Глубокий, основной протест всего существа: «куда Ты меня завел?» Лучше умереть.

40 кило — на улице против метро Danton — легкие, как перышко, полетели они на плечо; опьянение удачей с глазами, налитыми кровью, расталкивая взглядом прохожих, давя всех. Парижский Дионис в рваных носках.

Белый раскаленный день, ошпаренность шомажа, постыдная растерянность, тяжелая молитва лежа. Ужас нищеты, высылки, младороссов, которые собираются на меня войною. Головная боль. Je devrais déjà y être habitué [193], и это после счастья до слез, за такую именно судьбу.

Когда все закрывается, все двери, жизнь сдавленно сосредотачивается в Боге, но если и Бог не принимает?

Сны. Золотые паруса над черным кораблем. Лунные ужасы. Кусок желатина, превращающийся в женщину. Огромный горизонт раскаленных астральных снов за и вокруг жизни. Физическая жажда смерти.

Все вокруг горячее, пышное ничто. Ни друзей, ни любви, ни среды, и даже, кажется, Шлецер погубил «Аполлона». Учусь равнодушию к его гибели.

В буддийском осатанении снова прошел через весь город, показывая чудеса антиневрозной храбрости, и снова под аркой размышлял о тюремной судьбе неизвестного солдата русской литературы.

Раскаленное лето без солнца.

ТАСКА, ТАСКА, И СЕРДЦЕ ЗОВЕТ СМЕРТЬ.

Nuits perdues dans un brouillard de feux. Songes [194]. С кем-то над опасными полями, по которым вдоль безысходных каналов разлилась зеленая вода. Споря с ним и радуясь своей силе, спиной поднимаюсь в огненное море облаков, избегая, таким образом, болота и смеясь над опаснейшими местами, так выше и выше до самой почти вершины небоскреба, где на карнизе, на спине каменного сфинкса живут Татищевы. Вдруг вижу высоту, умоляюще прошу Дину меня поддержать, ибо головокружение тянет меня вниз…

6 августа 1935

Милая Ида

Получила ваше послание. Спасибо за сплетни (помните, что до них я всегда голодна — хлебом не корми).

Приехать в этом году не удалось. Мешают материальные и прочие обстоятельства. Но в будущем году или, может быть, в середине зимы — обязательно.

Пока что готовлюсь в аспирантуру в Институт психологии. Но трудный вступительный экзамен по диалектическому материализму, боюсь провалиться. По этому поводу отказалась от Байкала, хоть и страшно хотелось бы куда-нибудь выехать. Приятно, что это аспирантура — работа серьезнее и свободнее студенческой. Кроме того, не оставляет меня мысль о летном деле, которое хочу совместить с психологией.

В пяти минутах от меня на Москва-реке — водная станция «Динамо». Последние дни палит солнце, и я там купаюсь и загораю. И так как кругом зелень и парки, то иллюзия, будто не в городе это. Это напротив Воробьевых гор. Посылайте ко мне друзей, уезжающих из Парижа. Приятно видеть людей оттуда. Как Котляр? Не собрался еще? Между прочим, Ида, какие здесь есть чудные музеи. Один из моих любимых — Музей западных искусств — большие коллекции Пикассо, Гогена, Ван Гога, Матисса, Ренуара. Я прямо опешила, когда увидала.