Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

— В следующий так в следующий, — сказал Ориоль. — Попробую взять деньги у редактора. Скажу, необходимо для раскрытия тайны колониальной выставки. Если соберемся пораньше, пока интерес к ней еще не остыл, то я всех угощаю.

— Вот это разговор, — сказала Марсель. — Рене, теперь от тебя все зависит. Что ты, интересно, отцу рассказала? Спрошу его завтра за завтраком.

— Не скажет, — сказала Рене.

— А ты откуда знаешь?

— Знает, — сказал за Рене Ориоль. — Потому что она в деле сидит, а ты около…

Русский ресторан был недалеко от Монмартра: в северной части Парижа, где осели русские — возле русского посольства и русского же кладбища. Они сели за свободный столик и представились для пущей важности журналистами. Делать этого не следовало. Француз-официант, который до того любезно их обслуживал, здесь как-то загадочно заулыбался, замер и поинтересовался, из какой именно прессы.

— «Досужий парижанин», — отвечал за всех Ориоль. — А это что: важно очень?

— «Досужий парижанин» — это что-то новенькое? Развлекательное? — спросил тот и, получив подтверждение, пояснил: — Тут хотят знать. Красные ходят — всем русским интересуются.

— Так хорошо же? Больше клиентов.

— Я тоже так считаю. А хозяева нет. Красных не любят. Я бы даже сказал, остерегаются. Так что будем заказывать?..

Они взяли блины, но не с красной икрой, которая тоже кусалась, а с рубленой селедкой: официант заверил их, что это любимая закуска русских. От обязательной в таких случаях водки отказались, потому что и она была дорогой и, со слов официанта, нерусского происхождения — скорее всего, польская Выборова.

— Возьмите лучше нашего красного, — посоветовал он им. — С водкой шутки плохи. С ног валит.

— Мы хор послушать пришли. — Марсель показалось, что он болтает лишнее.

— Поют хорошо, — согласился он. — Это они умеют. Но тоже вот — без водки не обходится… — и отошел от них нетвердый в движениях.

— Какой-то он странный, — заметила Марсель.

— Пьяный просто, — сказал Ориоль.

— Пьяный гарсон? — удивилась Марсель. — Разве это возможно?

— В русском ресторане? А почему нет? Деталь местного колорита. Ну что, Рене? Покажешь мне сегодня, как листовки сбрасываются?

— Послушаю сначала, как поют.

— Хочешь знать, стоит ли игра свеч? Правильно — мне это тоже сомнительно…

Но он был неправ. Ряженые казаки из хора, молча сидевшие до того на эстраде и безучастно глядевшие на публику, встали по чьему-то сигналу и заправили за пояса красные рубахи.

— Серж нам переведет? Он ведь знает русский? — предложила Марсель влюбленному в нее журналисту, обращаясь к нему в третьем лице: знак, неблагоприятный для всякого воздыхателя. Серж знал это и потупился.

— Не настолько. Нет ничего хуже, чем переводить песни. Могу нагородить лишнего.

— Но все же лучше, чем ничего? — сказала Марсель, и он должен был согласиться с этой женской мудростью…

Хор запел «Лучину». Казаки грустили о родине. Они бросались в верхние ноты, как другие прыгают с моста вниз: без удержа, с щемящей дрожью в глотке, изливая тоску и отчаяние — видели в эти минуты родные леса и поля, детей и родителей и, расшибаясь, опускались затем в басы, как падают из царства сна в проклятую, нежеланную действительность, в неверную парижскую явь, в ресторан, где пили, ели и говорили на птичьем языке бесконечно чуждые им хозяева-иностранцы.

— О чем они поют? — спрашивала Марсель у Сержа: она опешила от этого взрыва чувств и решила, что перевод поможет ей понять, в чем дело.

— Не знаю, — честно признался он. — Лучина — это, кажется, маленький кусочек дерева. Он горит — больше ничего сказать не могу.

— Всю песню горит? — не поверила она.

— Ну да… Погоди. К концу и сам сгорел.

— Кто?

— Тот, кто поет ее.

— Аа… Тогда это уже понятнее. Есть от чего расстраиваться…

Рене не слушала их — до того была заворожена пением. Кончив, казаки важно откланялись, дружно откашлялись и затянули «Вечерний звон». Он добил Рене, она заплакала, так как была сентиментальна. Это был прощальная песнь, обращенная к живому, но безвозвратно утраченному ими отечеству.

— «Вечерний звон, вечерний зво-он!»— вытягивали казаки, хороня себя заживо. — «Как много дум наво-одит он! Наво-одит он, бом, бом!»— И Рене, не понимая слов, поняла вдруг что-то очень важное. Это было непоправимое, неизбежное и почему-то лично ее касающееся прощание с родиной…

Она обещала показать компании, как разбросали листовки. Они подошли к залу Шапель. Дом был черен. После случившегося здание решили отремонтировать. Рене подвела их к соседнему дому. Окно, через которое они влезли, было наглухо закрыто. Впрочем, отпиленная решетка и теперь была лишь примотана проволокой и при желании ее можно было снять и залезть внутрь и потом наверх. Ориоль попробовал сделать это.

— Это вы напрасно, — сказал вынырнувший из темноты сторож. — Все равно на чердак не попадете. Там все забито и перекрыто.

— Может, ты нам расскажешь, как было дело? — спросил Ориоль. — За деньги, разумеется.

— Что значит за деньги? — важно возразил тот. — Деньги деньгам рознь.

— Это точно, — признал Ориоль. — Приятно говорить со специалистом, — но на вопрос его так и не ответил. — Ты при этом присутствовал?

Старик решил почему-то, что договоренность достигнута.

— При чем? При бандитской вылазке? Это очень просто. Вскрыли, как консервную банку. Банку консервную когда-нибудь открывал?

— Приходилось.

— А я в войну их напробовался, нас особо не баловали. Там ведь как? Основная еда была — другой иной раз и не было… — Он долго бы еще так распространялся, но Ориоль перебил его:

— Там наверху — мостки или что? Чтоб с крыши на крышу перейти?

— Доски были — их убрали. Чтоб другим неповадно было, — сказал сторож, недовольный тем, что его грубо прервали. — Прыгать нужно.

— Прыгать не будем, — сказал Ориоль. — И так все ясно. — И они ушли, оставив старика в дураках, без заслуженного, как ему казалось, гонорара.

— Ну что, Рене? — спросил Ориоль. — Опишешь эту историю?

— Нет, конечно.

— Почему?

Она уклонилась от ответа:

— Не то настроение. Казаков жалко.

— Да, пели они изумительно, — согласилась с ней Марсель. — Хорошо что сходили, правда?..

Они подошли к Монмартру, осмотрели с разных сторон его купола, обошли кругом площадь и решили разойтись. Серж думал, что проводит Марсель домой, но она предпочла общество Ориоля:

— У меня с ним разговор есть. Профессиональный, — и, взяв Ориоля под руку, увела с собой, даже не простившись с остальными…

Серж был расстроен. Заостренное лицо его, окаймленное бородкой, подобной той, какую рисуют героям Жюль-Верна, выглядело, вопреки его стараниям, унылым и разочарованным.