Федор Палицын - Записки. Том II. Франция (1916–1921)

Сколько нищих обездоленных останется после этой безумной белиберды, затеянной во имя свободы и своеобразной справедливости?

Я оказался в стороне от этих ужасов жизни. Когда это случилось, я был здесь. Через 5 месяцев поехал. Увидел, убедился, что я смотрел в общем хотя верно, но в частностях ошибочно, ибо думал, что весенние воды не разольются с такой стихийной волной, и, увидев воочию в Петрограде, что разложение идет стихийно и неудержимо и что нет препонов его разливу, уехал во Францию, чтобы обождать, когда снова можно вернуться. Небольшие средства я на всякий случай оставил здесь, кое-что мне следовало захватить в России, ликвидировал, как можно было, квартиру и приехал сюда. Здесь, по крайней мере, могу работать для России, в скромной военной роли, а может быть, и в другой. Но и это не удалось, как думал, и теперь хожу и думаю, как попасть в Россию.

Пусть теперь по моим годам, стало еще труднее, а обстоятельства в России с вмешательством немцев стали еще сложнее. Года два скромно, вероятно, продержусь. Но думаю, что обстоятельства жизни скоро должны измениться, принять другой оборот, и, может быть, тогда, даже в 67 лет могу еще пригодиться. Было бы хорошо уехать к концу лета, но куда? В Петроград, но что могу делать, и чем буду жить? В деревню, но существует ли она?

Чувствую, что могу еще работать и быть полезным, но не годен на дело, где требуется большая физическая сила. Неужели все приобретенное за свыше 40 лет разумной жизни, весь опыт жизни и знание людей, должны пойти прахом? Я не умнее других, но, к сожалению должен сказать, что все мои выводы, мои мнения до войны, во время ее и теперь, все оказались верными.

Я задолго видел последствия, которые должны были развиться из настоящего и прошлого, писал о них, записывал, убеждал, когда этому никто не верил. Изучая людей и жизнь и работая всегда для дела, я поневоле приобрел ту способность бесстрастной оценки людей и событий, крупных и мелких, которые для жизни мне казались необходимыми. Я одинаково мог окунуться в высший бюрократический мир и в мужицкую среду, с которой жил близко, чтобы познакомиться с их мышлениями, обычаями и мировоззрениями.

Случайно все члены Царской семьи – ныне налицо – росли на моих глазах, и все проходило перед моими глазами с их особенностями и свойствами. Я их знаю как людей, а не по рассказам, подчас фантастическим. Я никогда не искал их, но судьба столкнула меня близко в области работы с государем, в области работы и близких продолжительных отношений с Николай Николаевичем и все, что их окружало. Для меня это все люди, а не полуфантастические лица, о которых рассказывают в обществе и пишут в газетах небылицы. И мне все кажется, что особый ход моей жизни дал мне многое, чтобы правильно распознать жизнь, ее течения. Я любил и люблю людей. Я никогда не сужу их строго. Я знаю, что мы полны слабостей, но у всякого есть свои достоинства, и обязанность тех, кто должен жить с ними и управлять ими, пользоваться для блага дела последними и не давать ходу первым. Я не люблю, когда мне мешают работать, но никогда не мешаю другим работать самостоятельно, если он работает, хотя бы расходясь со мной в мелочах.

Теперь, однако, нужна другая работа. Способен ли я к ней? Вероятно, до известной степени способен, хотя есть много людей, и я могу назвать их более способными к этому. Но из этого не следует, что путь к работе мне закрыт. Всем будет место, как и в бою, где рядом работает и храбрый и трусливый, сильный и менее сильный, лишь бы мы шли к одной цели.

Прибыло много человек из России. Ваше присутствие абсолютно необходимо, хотя бы на несколько дней, если возможно, возвращайтесь срочно в Париж.

Я им ответил:

Постарайтесь с ними встретиться и напишите. Я отправлюсь немедленно, если будет личное сообщение для меня.

Огорчил я их. Вчера же я написал письмо, в котором объяснил, отчего не еду. Господа привезут сведения, что делается, вернее, делалось месяца 1½ тому назад. Пожалуй, наберут слухи в Швеции. Все это интересно, но не существенно. Есть у них свои проекты, как помочь. Таких много проектов. Лучше пусть войдут в контакт; молодые люди поговорят; пусть оботрутся здесь. Если они с толком, то поеду. Тогда они уже будут спокойнее и рассудительнее.

Моя молодежь меня растревожила и придется ехать в Париж. У них все это сгоряча. Сомневаюсь, чтобы было бы дело. Приехал от М.В. Алексеева. Вот единственно, что побудило меня решиться ехать. Приехал Карпов {233}, не Виктор ли Иванович? Не думаю. Может быть московский Карпов, но его знаю только по фамилии, как общественного деятеля. Поеду в субботу и вернусь в понедельник, в крайности во вторник.

В субботу выехал и в воскресенье повидал подъесаула Миллера {234}, который приехал сюда по поручению от общественных деятелей Москвы передать Маклакову записки и постановления и, узнав, что делается здесь, вернуться назад. О М.В. Алексееве знал полковник Гутьяр {235}, который долгое время был на Дону. В сущности, у Миллера специального поручения не было.

Все это менее серьезно, чем предполагали молодые люди. Гутьяра не было в Париже. Но личные впечатления Миллера интересны, пережитое тоже. Кто умеет приспосабливаться, тот кое-как проживет. Уже к марту армии не было, были остатки на юге и, вероятно, то, что сидело в запасных батальонах и тыловых учреждениях, которым приятнее было остаться на пайке, при возможности безнаказанно грабить, чем ехать в деревню.

Сказать, что проехался даром, не могу, ибо попутно были затронуты другие вопросы, но существенного в смысле ясности положения внутри России немного. Надо знать суть и по всей России. Если бы приехало человек 10 вроде Миллера и из разных мест, было бы серьезнее. Большевистское правительство если не благоденствует, то живет себе и будет жить долго. До Петрограда никому нет дела, и если половина населения помрет от голода, никого это не тронет.

Социал-революционеры собираются, толкуют. Большевики им, наверное, платят. Хотят по-хорошему сесть на место большевиков, но так как хотят работать языком и оплачены, то ждут удобной минуты.

Чиновники, офицеры работают, вероятно, скверно и тоже получают. Старые бюрократы или нанялась или доедают старые крохи, как и остальные, и если все недовольны, то никто не двинет перстом, чтобы изменить положение. Сверх же всего, кроме официальной полиции и шпионов, каждая кухарка, горничная, служащий – готовый шпион против тех, кому служит, и все сидит безмолвно и страдает.

Мне жаль Алексеева.

Его военные крохи растают в этой мрази, а других у него нет, и никто создать их не желает. Французы на мои предложения в марте молчат.