Ивлин Во - Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Мы подсадили военного в мундире полковника; говорил он с необычайной нарочитостью. «Вы что, черт возьми, старика, что ли, не знаете?!» Сказал, что служит начальником транзитного лагеря в Канеа. Лица его в темноте я не разглядел, но, судя по голосу, был он еще довольно молод. Я тогда подумал (и думаю до сих пор), что он – немец. Я решил навести справки, но тут грузовик застрял в толпе, и полковник растворился в темноте. «Скатертью дорожка», – отозвались наши люди, мне же пришло в голову, что он – рядовой, переодевшийся офицером, чтобы не идти пешком.

В восемь утра появились немецкие самолеты, их было никак не меньше полудюжины и не больше дюжины, носились они над нами с небольшими перерывами целый день. Бомбили самолеты западную оконечность острова и залив, нас же в то утро не трогали. Стоило им появиться, как шедшие по дорогам попадали на землю; в получасовых перерывах между бомбежками отступление продолжалось.

Боб извлек из кармана письменный приказ о действиях десантников в арьергарде на ближайшие два дня. Нашему батальону предписывалось просочиться через расположение четвертого батальона в тыл отступающих и там временно укрепиться и т.д. Боб дал мне грузовик и отправил вперед передать приказ Хаунду. Где располагался его штаб, в котором мы побывали прошлой ночью, я толком не запомнил и сбился с пути. Самолетов противника было много и здесь; когда они зависали у нас над головой, мы съезжали с дороги и прятались в канаве.

По пути нам попался генерал Уэстон; мы увидели, как он выглядывает из-за живой изгороди.

– Какого черта вам здесь надо и кто вы такие? – крикнул он.

Судя по всему, он лишился не только своего штаба, но и рассудка.

Я ответил.

– Где Лейкок?

Я показал на карте, где Боб.

– Что это вы с собой карту возите? Лучшего способа указать противнику, где находится наш штаб, не придумаешь!

Не имело никакого смысла пускаться в объяснения, что мы с ним никакой не штаб, а всего лишь два потерявшихся офицера, которые по чистой случайности встретились на обочине дороги. Он сказал, что хочет, чтобы я отвез его к Лейкоку. Я сказал, что мне поручили найти Хаунда.

– Было время, когда мои приказы не обсуждались, – с грустью заметил он.

Наконец, примерно в миле к востоку от Суды, на прибрежном шоссе, мне попался скрывавшийся в зарослях солдат с противотанковым ружьем. Узнав у него, что штаб где-то слева, я припрятал грузовик в зарослях и дальше пошел пешком, оставив водителя и вестового в грузовике. Вдоль дороги, идущей в заросшие низким кустарником горы, тянулись виноградники и оливковые рощи.

В четверти мили от дороги показался купол церкви и разбросанные вокруг фермерские постройки. Оливковые рощи были перекопаны траншеями и ямами для орудий. В поисках Хаунда я шел вдоль траншей с полчаса. В некоторых еще сидели отбившиеся от своих солдаты колониальных войск, в других – солдаты нерегулярной армии; кое-где валялись вещи, брошенные частями Королевской военно-медицинской службы. Часовых батальон не выставлял, хотя прямым бомбовым ударам он не подвергался; передвигались солдаты, согнувшись в три погибели и пряча головы. Бомбили исключительно в горах, в миле отсюда; здесь же противник на бреющем полете обстреливал кустарник из пулеметов. Я знал, что англичан в горах нет, если не считать нескольких отставших солдат, пробивавшихся короткой дорогой к своим, и предполагал, что путь для наступления пехоты свободен. В дальнейшем я доложил обстановку, но свободных частей у нас все равно не было, и ничего поделать было нельзя. В тот же вечер немцы прорвались, отрезали роту четвертого батальона и овладели дорогой, связывающей Суду с перекрестком шоссейных дорог. Сдалась эта рота или вышла из окружения, мне неизвестно.

Первые два офицера, которых я спросил про Хаунда, из окопа выходить отказались, зато третий с готовностью согласился проводить меня к нему; он подвел меня к самой дальней из фермерских построек и вернулся в свою роту. Я вошел в сарай под крышей из жести. За столом сидели два сержанта.

– Мне сказали, что полковник Хаунд здесь.

– Здесь.

Я огляделся, но никого не увидел. Тогда сержанты показали мне под стол, где их командир сидел, скорчившись, в позе тоскующего орангутанга. Я отдал честь и вручил ему приказ. Понять, что говорилось в приказе, он, как видно, был не в состоянии.

– Где полковник Боб? – спросил он. – Я должен его увидеть.

Я ответил, что возвращаюсь к нему.

– Подождите, пока кончат бомбить. Я – с вами.

Спустя некоторое время самолеты улетели, и Хаунд вылез из-под стола. Встав на ноги, он опять стал похож на солдата.

– Они поливали нас из пулемета через крышу, – сказал он извиняющимся тоном. Думаю, врал: всю первую половину дня противник бомбил и обстреливал горы.

Я отвез его к Бобу. Особого желания возвращаться в свой батальон Хаунд не проявил, но, когда самолетов над головой не было, говорил вполне здраво. Вскоре, однако, самолеты вернулись, и он часа четыре пролежал ничком, не двигаясь и зарывшись головой в кустарник. Стоило кому-нибудь дотронуться до него ногой, как он принимался стонать, будто ему переломали все кости. «Ради всего святого, не шевелитесь!»

Эскадрон пикирующих бомбардировщиков взялся за дело к востоку от нас; самолеты кружили над нами с регулярностью и монотонностью лошадей, шагающих по кругу в школе верховой езды. Прямо за нами в лощине находилось кукурузное поле, немцы, как видно, ориентировались на него и поэтому летели прямо у нас над головой, совсем низко, потом набирали высоту, ложились на крыло, пикировали и сбрасывали бомбы в миле от нас. Трудно сказать, что служило им мишенью; где-то в этом районе был штаб Фрайберга. На первых порах атака с воздуха производила впечатление, однако уже через полчаса их маневры стали ужасно однообразными; все делалось, как всегда у немцев, с перебором.

На склоне горы стояла невыносимая жара, и одеяла выполняли двойную задачу – служили камуфляжем и, одновременно, прикрытием от солнца. Только тут я понял, что на войне нет ничего более ценного, чем подушка, и с тех пор всегда возил ее с собой, пока в александрийской гавани не выбросил в помойное ведро: к тому времени она пришла в полную негодность, к тому же пропиталась маслом.