Ивлин Во - Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

– Как вы считаете, в эпоху демократии радио и кино могут стать большим искусством?

– Нет-нет.

– Вы согласны, что злодей эпохи Возрождения олицетворяет собой борьбу личности с обществом?

– Нет-нет.

– Как вам кажется, сегодняшние издатели оказывают не меньшее влияние на современную литературу, чем покровители искусств в восемнадцатом веке?

– Нет-нет.

После интервью накормил его яичницей – обратный путь ему предстоял долгий; уронил желток себе на брюки. Угостил его шерри, подарил экземпляр «Кэмпиона» [417] и отправил обратно в Кембридж.

Понедельник, 2 июня 1947 года

Решил работать по-новому. В начале литературного пути писал «в пустоту», никогда не знал заранее, что приключится с моими героями, у меня не было никакого заранее продуманного плана, я вносил в рукопись очень мало поправок. Теперь же трачу много часов, просматривая и исправляя написанное. В работе над «Незабвенной» намереваюсь сначала писать черновик, потом отдавать его на машинку, после чего, ясно представляя себе, чем кончится дело, еще и еще раз править уже написанное.

День накануне праздника Тела Христова. Решил, что мой новый метод работы должен положительно сказаться на конечном результате. Сегодня же начну переписывать то, что набросал в спешке.

Настроение негодное – поэтому отправился на долгую прогулку. Уик, Нибли, Стэнком, пересек поле для гольфа. Вернулся, принял ванну, переоделся, выпил стакан бургундского, запил вино апельсиновым соком и раскрыл Генри Джеймса. И, вопреки принятому решению бросить курить, закурил сигару. Удовольствие ни с чем не сравнимое.

Понедельник, 23 июня 1947 года Лора пошла у меня на поводу и купила радиоприемник. Сэр Макс Бирбом уговорил, что третья программа мне понравится, особенно когда мы переедем в Ирландию. Внимательно прослушал все программы и лишний раз убедился, что эмигрировать самое время.

6 июля 1947 года На прошлой неделе закончил первый черновой вариант «Незабвенной» и начал его переписывать; переписываю медленно – задерживает машинистка.

Стокгольм,

понедельник, 18 августа 1947 года

Целый день ходил по Стокгольму, городу ослепительной красоты. Повсюду вода, мосты, деревья; есть очень интересные здания. <���…> Девушки хороши собой, не изуродованы косметикой и прическами. Вид обеспеченный, сексуально удовлетворенный.

Вторник, 19 августа 1947 года Опять по городу. Святой Георгий и принцесса: великолепная немецкая резьба по дереву. Ратуша: последнее значительное здание в Европе, созданное для того, чтобы им любовались. Не в моем вкусе, но архитектору в эстетическом чутье не откажешь. Обедал с Виклундом, корреспондентом «Телеграфа» и литературным обозревателем своей газеты: уродлив, отличается обширнейшими знаниями в современной английской литературе. После обеда дал интервью молодой туповатой толстушке. На следующий день раскрыл газету и прочел название интервью: «У обезьяны Хаксли новое хобби – кладбища» [418] . <���…>

Пятница, 22 августа 1947 года

Поездка за город с моим издателем, очень скучным человеком. Шведы вообще чудовищно скучны.

– Распродано 35 000 экземпляров книги «Я выбрал свободу» [419] . Отличный результат, – сообщил он мне.

– Очень хорошо.

– Ничего хорошего.

– Почему же? Вы что, не считаете эту книгу правдивой?

– Вовсе нет, там написана чистая правда, но будет ужасно, если она вызовет у шведов ненависть к России.

У шведов крайне невыгодное торговое соглашение с Россией. И им это соглашение не нравится. Для них коммунизм – это попросту русская агрессия. И постичь причину этой агрессии они не в состоянии. Восемнадцать процентов членов городского совета – коммунисты. <���…>

Суббота, 23 августа 1947 года На поезде в Упсалу – к канцлеру Энгстрёмеру. <���…> Канцлер, нисколько не смущаясь, рассказывал мне, что у большинства студенток внебрачные связи. Город прелестный, многие дома хороши. Собор ужасен. Серебряный колокол королевы Кристины [420] по-прежнему ежедневно звонит «ей на счастье». Поражает полное отсутствие любопытства у шведов всех сословий; на какую бы тему ни зашел разговор – никакого интереса.

Воскресенье, 24 августа 1947 года Вечером мой издатель пригласил меня ужинать. Познакомился с двумя поэтами; один – моего возраста и очень пьян. Называют себя «Группой 40», превозносят Кафку и Сартра.

Осло, понедельник, 25 августа 1947 года Утром вылетел из Стокгольма в Осло, сели в час дня. Вид город имеет очень жалкий, нечем дышать, пыльно, стоит невиданная жара, жители бредут по улицам в рубашках с засученными рукавами и едят мороженое. «Гранд-отель» перестраивается; с утра до ночи стук молотков. <���…> Социалистка крошечного роста назвалась моим агентом и повела меня к моему издателю, который пока ничего еще не издал. Пресс-конференцию назначили на 6.30 вечера. Пришли человек пять-шесть журналистов, из которых половина не знает ни слова по-английски. Вела пресс-конференцию какая-то пьяная девица, говорил в основном пресс-атташе английского посольства. Ужинал со своим литературным агентом и издателем.

В Осло пробыл до пятницы 29-го. Погода тягостная, еда преотвратная, шум трамваев под окном невыносим, город – хуже не бывает. Ратуша, когда ее достроят, будет самым уродливым зданием в Европе. Запомнилась разве что невиданная фаллическая усыпальница Вигеланна [421] , где я провел некоторое время. Ужинал со своим издателем и с миссис Унсет [422] . В разговор вступила только один раз, поинтересовавшись, читал ли я Юли Нойч (имелась в виду Юлиана из Нориджа [423] ), зато много пила и вид имела всем недовольной содержательницы меблированных комнат.

Без малейшего сожаления уехал из Осло 29-го и в Копенгаген прибыл в тот же день к вечеру. У датчан, как оказалась, я в фаворе. В аэропорту меня встречали корреспондент «Телеграфа», два издателя, человек десять журналистов и фоторепортеров. В тот же вечер ужинал со своими издателями в саду Тиволи – уникальном развлекательном центре; существует уже лет сто, чего тут только нет: и цирк, и концертный зал, и традиционная итальянская пантомима, и американские горки, и всевозможные питейные заведения от самых заурядных пивных, куда ходит рабочий люд, до роскошных ресторанов. Людей полно, при этом чисто, опрятно, царит полный порядок. Отель «Англетер» приятен и старомоден. Пробыл в Копенгагене до 2 сентября и уехал с сожалением. <���…>

Во время своего «турне» принял решение в Ирландию не переезжать. Причины следующие. Первая (благородная): Церковь в Англии нуждается во мне. Вторая (низменная): в случае переезда пострадает моя литературная репутация. Третья (заурядная): надеяться, что жизнь в Ирландии будет более сносной, чем дома, не приходится. Мои дети должны быть англичанами. Я должен стать анахронизмом. Социалисты срочно принимают репрессивные меры, много мер, и могут счесть, что я спасаю собственную шкуру. Если я хочу стать фигурой национального значения, то жить должен дома. Американцы потеряют к эмигранту интерес, у ирландцев же он даже не возникнет. <���…>

Вторник, 28 октября 1947 года Мой сорок четвертый день рождения. Я гораздо, гораздо старше, чем в этот же день в прошлом году, я немощен и слаб. Умственно я достиг той степени непричастности, которая, сочетайся она с истинной религиозностью (не сочетается), могла бы служить назиданием для потомков. Год назад, в этот самый день, я принял несколько решений, но не выполнил ни одного. У меня есть немало оснований благодарить Господа, но я редко отдаю себе отчет, за что именно. За истекший год написал две удачные вещи – «Современную Европу Скотт-Кинга» и «Незабвенную», кроме того, решил остаться в Англии. Моя коллекция обогатилась целым рядом красивых книг и несколькими никому не нужными картинами. Я пожертвовал на Церковь крупные средства и напивался реже, чем раньше. Моя жизнь складывалась вольготнее, чем у большинства англичан.

Читать дальше