Альбер Бенсуссан - Гарсиа Лорка

Лучшую иллюстрацию того, что есть «duende», Лорка находил в блестящем исполнении великой артистки «канте хондо» Ниньи де лос Пейнес: «Нинья медленно поднялась, как безумная, согнутая пополам, как средневековая плакальщица, выпила одним глотком большой стакан жгучей “cazalla”, села обратно и начала петь — без голоса, без дыхания, без оттенков, с пылающим горлом… но с “duende”. Она отбросила ненужную ей подпорку в виде самой песни — чтобы дать дорогу яростному пожирающему демону, спутнику песчаных вихрей».

Нечто подобное Лорка мог, конечно, видеть и на Кубе, где он сам, как известно, участвовал в ритуалах «santeria» афрокубинцев Гуанабакоа, призывавших своих богов-покровителей:

И в Гарлеме Лорка видел, как негры поют в церкви и молятся, при этом некоторые даже входят в транс. «Duende» живет в теле человека «материально», это одержимость человека некоей сущностью, поэтому поэт и говорит о «плоти в плоти». Именно в музыке, танце, «поэзии вслух», утверждает он, лучше всего проявляется «duende», так как он «нуждается в живом теле».

В то же время искусство, вдохновленное «duende», — это и игра со смертью. Федерико видит здесь характерную черту испанского духа — жизнь со вкусом смерти; он чувствует это в себе самом как национальное культурное и этическое наследие. Надо было видеть, как он изображал собственную смерть перед Сальвадором и Аной Марией Дали, заставляя ее при этом фотографировать себя «мертвым»… смеха ради. Дали в своем интервью, опубликованном в 1975 году, вспоминал о жутком драматизме этих «мизансцен», где Лорка изображал собственную смерть, — как, например, вот такая, разыгранная им перед друзьями в студенческой «Резиденции»: «Как сейчас я вижу его лицо, обреченное и ужасное, когда он, вытянувшись на постели, воссоздавал этапы медленного разложения собственного тела. В этой игре “гниение” должно было совершиться за пять дней. Затем он описывал свой гроб и положение в него своего тела; следовала подробная сцена закрывания его крышкой и наконец — похоронная процессия с его гробом по тряским мостовым Гренады. Убедившись, что наше тоскливое настроение достигло наивысшего градуса, он внезапно вскакивал, разражался диким смехом, сверкая всеми своими белыми зубами, затем выталкивал нас всех за дверь и преспокойно укладывался спать — удовлетворенный».

Не случайно была написана Лоркой такая фраза: «Мертвый в Испании остается более живым, чем где бы то ни было в мире. Его профиль ранит, как лезвие бритвы». Вспоминал ли он при этом собственные погребальные строки, которыми он почтил смерть Игнасио Санчеса Мехиаса? Несомненно, потому что искусство тавромахии, в его понимании, должно быть одержимо «duende», чтобы достичь совершенства. Каждый бой быков, на его взгляд, — это «триумф испанской смерти». Он дает определение корриды как «исконной религиозной драмы, где, так же как в мессе, возносятся моления и совершаются жертвоприношения богам». Можно легко представить, с каким ужасом, смешанным с обожанием, слушала кубинская, аргентинская, уругвайская публика эти его филигранно отточенные фразы — бьющие прямо в сердце. И последнюю, заключительную: «Испания — единственная страна в мире, где смерть является национальным зрелищем».

«Duende» необходим для настоящего творчества — не важно, танец это или пение, драма или живопись (Гойя для него самый одержимый «duende» художник); это антипод тому, что обычно считалось источником вдохновения, — музе, ангелу… Нет, «duende» — вовсе не муза, нашептывающая поэту его строки, который, таким образом, получает их извне, свыше, словно поданные ему ангельской рукой. «Duende» живет у него внутри, в тайниках его души, в самой середке этой сдвоенной сущности, для которой в испанском языке есть такое красочное слово «entresijo»; он выплескивается из ран поэта струями крови. Но дадим слово самому поэту. В заключительной части своей речи, которой он всегда окончательно околдовывал своих слушателей, Лорка говорил: «Но “duende”… Где же он? Из-под сводов пустой арки веет живой духовный ветер, который настойчиво обдувает наши мертвые головы, — в поисках новых пейзажей и доселе неслыханных звуков; этот ветер дает благоухание слюне ребенка, примятой траве и раздувает вуаль на голове Медузы; он несет свое благословение всему новому созданию…»

Так поэт возвращал своих слушателей к истокам Творения, к изначальному Слову, которое дало название всему сущему, — можно догадаться, что этот светоносный пророк, который создает поэта, сам носит блистательное и вызывающее имя «вечного бунтаря» — Люцифера [14] В данном случае авторское толкование субъективно. В Евангелии от Иоанна сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Люцифер (Денница) — ангел, восставший против Бога и ставший затем Сатаной («клеветником»), или диаволом («разделителем»). (Прим. пер.). .

Голова Федерико была вечно нашпигована разнообразными проектами. Ему было всего лишь 25 лет, когда, одержимый мотивом невозможной любви, он задумал описать историю бессильного старика, женатого на молодой женщине. Этот сюжет уже послужил основой для его «Трагикомедии о доне Кристобале и Росите»; он и ранее был хорошо известен Лорке по знаменитой новелле Сервантеса «Ревнивец из Эстремадуры», не говоря уж о «Рогоносце» Мануэля де Фальи по одноименной комедии Аларкона, в которой высмеян старый коррехидор [15] Дословно «исправник» — административная и судебная должность в Испании и ее колониях (устар .). (Прим. пер.). с его уродливо-назойливыми ухаживаниями за молодой и красивой мельничихой. Впрочем, этот сюжет поистине бессмертен и неисчерпаем. Так что Лорка воспользовался и литературными источниками, и испанским фольклором для создания своей самой знаменитой комедии — «Чудесная башмачница».

Итак, жил-был 53-летний башмачник с сестрой; сестра наконец убедила его, что негоже всю жизнь жить холостяком, и предложила жениться на красивой восемнадцатилетней девушке — так его блаженный покой был нарушен навсегда. Юная красавица стала его женой — «чудесной башмачницей». Бедняга, прожив всю жизнь без женщины, и не подозревал, какие тайны хранит в себе этот пол, — поэтому зрителю с первых минут становится ясно, что жизнь милой пары обречена хромать на обе ноги. Через всю пьесу проходит своеобразный персонаж-ребенок: это и голос из народа, и символическое воплощение невинности и самой правды. Он-то и сообщает прекрасной башмачнице, что у нее никогда не будет детей, — и это делает ее несчастной. Однако надо признать, что и башмачник угодил как кур во щи, хотя его молодая жена восхитительна и возбуждающе чувственна (в пьесе есть еще и старый алькальд [16] От арабского «аль кади» — в средневековой Испании государственный чиновник, выполняющий судебные функции. (Прим. пер.). — пылкий ухажер, при одном ее виде истекающий слюнками: он уже успел за свою жизнь «употребить» четырех жен. Этот персонаж явно отсылает нас к тому самому старому коррехидору, влюбленному в молодую мельничиху, из пьесы Аларкона). Беда в том, что при всех своих внешних достоинствах милая женушка обладает отвратительным характером. Это одна из тех испанских мегер, которые способны навести ужас на кого угодно, как об этом поется в фольклоре и в «Романсеро», — этакая «serranilla», суровая людоедка, волчица, рвущая на куски своих любовников (между прочим, это довольно распространенная мужская фобия, которой, возможно, страдал и сам Лорка).