Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Вольф, сидите на крыше с перевязочными материалами наготове! Как начнут резать Удалого, дайте знать!

— Ошеньхарошо!

Когда мы были одни, Вольф говорил со мной по-немецки, но в присутствии других — только по-русски. Он прошел с нами в кабинку, быстро убрал пузырьки и прочее. Стол на двух парашах превратился из терапевтического в хирургический.

Работать было неудобно и темно. Кроме того, меня смущала мысль об инфекционном осложнении — для Клавы это было плохо, для меня, буровца и штрафника, — еще хуже. Это могло стать катастрофой! Не дай бог, Тамара Рачкова узнает… Вот будет радость: уж тогда она меня добьет!

Вдруг в окно кто-то начал громко скрестись. Я узнал руку Вольфа в белом халате.

— Уже?

— Уше нет.

Я выпрямился. Перевел дух. Черт побери!

— Режут?

— Нет. Я хотель говорить, што ешо не решут.

— Вольф, вы несносный человек! Черт бы вас взял!

Я опять приник к гинекологическому зеркалу.

У окна снова та же рука.

— Ну?!

— Сешас!

— Что? Говорите же, Вольф! Уже режут?

— Скоро будут!

— Пррроклятье!! Вольф, вы идиот!!!

Наконец, все было готово. Я позволил Клаве полежать и, когда мы вышли, уже начался золотой вечер. Скоро бригады вернутся из-за зоны и с ними вместе Анечка. Она прибежит к проволоке, я влезу на крышу, и мы сможем говорить минут пять. Надо только стать так, чтобы быть ближе не к этой, а к той вышке, с другого конца огневой дорожки, — тот стрелок меня издали примет за урку, а Анечку — за его маруху, и даст нам сказать все нужное. Удалой, побледневший и осунувшийся, вяло топтался у ворот, спиной к доскам. Вид у него был убитый. Чуб свесился на щеки, как пейсы. Человек пять блатных сторожили каждое его движение. Как видно, по указанию Рябого.

Тополь стукнула в окошечко вахты. Поджидавший ее Плотников отпер калитку, и она скользнула вон. Я несколько раз зевнул. Вольф тоже.

— Ладно, Вольф, идем отдохнуть. Скоро будет ужин. Черт с ним, с Мишкой.

— Чего это вы улыбаетесь все время? — спросил я Вольфа, когда мы вчетвером растянулись на досках самодельного логова. — Положение у нас скверное, я бы сказал, отчаянное, а вас потянуло на улыбку?

Вольф глубокомысленно молчал. Наконец, начал говорить тоном человека, который намерен говорить долго и только умные вещи.

— Ви, доктор, русски шеловек, а я — немецки. Русски видит всю шизнь прямо перед собой, немецки — сверху. Ви пони-маль меня?

— Пока нет.

— Немецки шеловек любит философия. Он смотрит на все сверху — оттуда лютше видеть.

— И что же радостного вы увидели в нашей жизни, либер Вольфгант — дер филозофер?

— Я много поняль существо русски шизнь, существо русски история!

Вольф сел. Чечетка, лежавший у стенки, как труп, зашевелился и в ожидании поднял голову.

— Русски история, доктор, всегда ходиль по большой круг длиной триста лет. Когда ходиль перви круг, тогда жизнь улютшался так, што второй круг биль више первый. Триста лет жизнь опять улютшалься, и третий круг сейшась идет и все улютшается. Нови шетвертый круг будет совсем хорошо. Я улибалься потому, что увидель, как все будет хорошо: Россия будет сшастливой!

— Гм, — с сомнением промычал Николай.

— Объясните, Вольф, конкретнее, — сказал я. — На примерах покажите, что это за круги и почему нам станет лучше.

Вольф довольно рассмеялся.

— Перви круг — татарски. Триста лет слаби русски князи улютшалься и соединялься. Татары увидель русски сила и убешаль. Татаризм даль шизнь царизм, а сам умираль — хан Мамай родильхан Николай. Россия пошоль по второй круг, и шизнь ошень-ошень улютшалься — обстоятельства при Дмитрии Донской биль много хуше, шем при царь Николай. Шерез триста лет царизм тоже умираль и даль шизнь большевизм. Хан Николай родиль хан Сталин. И опять русски жизнь много улютшалься, правда? Но время идет, и вот уже тридцать лет, слафа Богу, нет. Хан Сталин, сын хана Николай и внук хана Мамая, — старый. Он скоро умрет — и опять улютшение! Мош-но улыбаться, доктор? Ведь это так просто: нам оставалься только двести семьдесят лет! Это — пфук! И потом Россия будет свободной!

— Долго ждать, — пробурчал Булыгин. — Через месяц-два война кончится, и объявят амнистию. Мне нужна свобода в этом году, я сыт татаризмом и нашим ханом.

— Я говорю стошки зрения философия, Николай. Для русски история двести семьдесят лет — пфук.

Чечетка вдруг заплакал.

— А мне и два месяца пфук! Меня этой ночью вытащат за руки и за ноги и заколют! Я не хочу умирать! Я жить хочу! Жить!

— Тише ты! — остановил его Николай. — Криком делу не поможешь.

Чечетка тихонько завыл в рукав.

— История выше шеловеки! — упрямо и торжественно провозгласил Вольф. — Ты, Шешотка, — пфук, и вы, Николай, — пфук! Татаризм, царизм, большевизм — все улютшается, штобы умирать. Они — тоже пфук!

— А что же остается, наш милый Вольфганг Шпенглер, немножко поэт и немножко философ?

— Россия и свобода!

Чечетка вдруг перестал выть и решительно поднял голову.

— Я хочу покончить с собой! Доктор, дайте мне яду!

— Яды в БУР не носят, — сонно ответил я. От всех событий сегодняшнего дня я устал и вдруг захотелось спать. — Но у меня большая банка закрепляющего. Выпей все таблетки, и мы обещаем не оказывать тебе помощи. Тогда ты умрешь.

— Когда?

— Дней через десять.

— Не пойдет. Мине надо сейчас. Я спешу.

Нахаленок сказал сочувственно:

— Не мучайся, Чечетка! Выскочи из барака и схватись за ограду! Хлоп — и все! С вышки не промахнутся. Чего же в самом деле так переживать и расстраиваться!

— Ага, хлоп и все! А ты знаешь, как это больно? Добряга какой нашелся! Я боюсь крови. Мне надо, чтобы без крови!

— Тогда попроси Юрок, штоб он тебя шлепнуль доской по затилок! В БУР всегда так урки убивать мальшишки, если хотель идти на следствие из БУРа, — вмешался Вольф.

Чечетка вдруг уронил лицо в тряпье и зарыдал.

— Не могу… Не могу… Я жить хочу! Жить!

Я задремал не более чем минут на пять. Проснулся от того, что кто-то резко дернул меня за плечо. Николая и Нахаленка уже не было. Снаружи слышались громкие деловые голоса.

— Вставайте! Фрау Анне пришоль! — тихо повторял Вольф мне на ухо.

Я не особенно взволновался, ведь я ждал ее возвращения с работы и разговора через проволоку. Но едва вышел в секцию как обомлел — на пяти просаленных одеялах Рябого сидела Анечка и тараторила:

— Вот, товарищ пахан, получите ксиву от Верки-Гроба! И с пачкой махры в придачу! А это коробок спичек лично от меня в честь приятного знакомства! Тут бумага для закруток, Верка обещает прислать еще через неделю. И, вообще говоря, товарищ пахан, вы можете считать свое снабжение организованным: я еще понаведаюсь к вам не раз! Если захотите черкнуть кому-нибудь ксиву — пишите, вот я прихватила кусочки бумаги и карандаш. Пишите, а я пойду к врачу, у меня к нему тоже дело! Я ухожу с ремонтной бригадой.