Алексей Брусилов - Мои воспоминания. Брусиловский прорыв

Я трунил над ним: «Что, дождались сюрпризов? Разве революцию можно удержать в желаемых границах?!» Он только печально смотрел и переводил разговор на другие темы. Жена моя его не любила, так как он критиковал печатно детскую литературу ее матери. Да, у В. П. Желиховской красной ниткой во всех книгах проходят: семейные начала, Родина и религия. Социалисту Елачичу это было не по вкусу. Ну и куда же, в какой тупик они завели русскую детскую литературу? А где теперь он и что с ним – не знаю.

На четвертом, кажется, месяце я стал понемногу сидеть, потом меня усаживали в кресло на колесах и я стал разъезжать по коридорам и соседним комнатам. Каждый день начинался с появления брата жены Ростислава. Он неизменно все эти месяцы методично, как на службу, являлся утром ко мне. Докладывал жене, что делается дома, катил мое кресло, читал. Квартиру нашу постепенно приводили в порядок, ремонтировали все беды, наделанные бомбой.

Меня навещали сестра жены, мой брат Борис с детьми, жена моего сына. Он также вскоре приехал с фронта, так как там уж окончательно нечего было делать. Тут вскоре начались нелады между ним, его женой и ее бабушкой Варварой Сергеевной Остроумовой. Странные это были женщины, и вспоминать их мне очень тяжело. Хотя в то еще время я видел много участия и забот от них обеих. Нелады же с сыном от меня пока еще скрывались, хотя они были настолько серьезны, что он переехал ко мне на квартиру и жил с Ростиславом и Еленой Владимировной.

Навещал меня в лазарете в разные часы с женой своей. Великая княгиня Елизавета Федоровна в то время была еще в Москве у себя на Ордынке, в Марфо-Марьинской обители. Она постоянно справлялась по телефону о моем здоровье, вызывая мою жену или Сергея Михайловича.

У моей жены еще с Японской войны был особенный культ этой исключительно хорошей женщины, и она все собирается написать подробно для истории о своем знакомстве с нею и все, что знает про нее. Поэтому, когда нам сообщили, что великую княгиню внезапно выслали из Москвы, увезли в какие-то отдаленные места, и неизвестно какие люди, жена моя страшно огорчилась… Но это были цветочки, ягодки пришли потом.

В мае, кажется, я начал понемногу ходить с палкой. Костылей мне доктор Руднев не давал, находя их вредными. Я выходил на улицу, сидел на стуле или медленно двигался под руку с женой или Ростиславом.

Тут мне хочется сказать несколько слов о том бесконечном милосердии, внимании и заботах, которые мне оказывали доктор Руднев, Зацепин и весь персонал этой лечебницы. Особенно любил я трех фельдшериц: Елену Ивановну, Софью Львовну и Евгению Михайловну. Судьба последней ужасна. Она впоследствии уехала к родным, проведать мать и брата, кажется, в Курскую губернию, и там была зверски убита вместе с матерью бандитами.

Не могу без содрогания душевного вспоминать эту кроткую, милую работницу у кроватей больных и об ужасной ее смерти. Дежурили по ночам около меня сестра жены Лена, княжна Маматова, М. А. Лютер и многие другие мои печальницы-друзья, милосердные сестрицы.

Когда я стал уже ходить, многие поляки предлагали мне выехать с ними в специальных эвакуационных поездах в Варшаву. Вообще поляки относились ко мне с полным доверием и еще в Галиции отношения у нас были прекрасные. Будучи сами исключительными патриотами, они, вероятно, ценили во мне те же чувства. Они знали, как я одобрял план действий великого князя Николая Николаевича и как стремился к осуществлению его воззвания на деле [114].

Гораздо ранее, еще до большевистского переворота, итальянцы меня приглашали в Италию и намеревались мне поднести виллу в благодарность за спасение Италии от нашествия австрийцев и немцев в 1916 году. А теперь в лазарет ко мне являлись какие-то инженеры, не помню их фамилий, с предложениями везти меня в специальном поезде в Кисловодск на воды, для излечения моей ноги грязевыми ванными. Я всех благодарил, но знал в глубине души моей, что никуда не уеду, не хочу и не могу уехать, так как все надеялся, что буду нужен здесь.

В июне месяце меня выписали из лазарета. Мы с женой переехали наконец домой. Опять я думал, входя в свою квартиру, что отдохну немного… Но опять ошибся… Морального отдыха мне судьба больше не дала.

С. М. Руднев стал приезжать ко мне ежедневно на перевязку моей ноги. Так продолжалось около месяца. Все даты я могу путать. В это время мы прочли в газетах страшную весть о расстреле, вернее о зверском убийстве-истреблении всей царской семьи. Этому позорному, бессмысленному злодеянию я и тогда, и долго потом еще не вполне верил. Знал лишь твердо, что они сосланы куда-то в Сибирь, и полагал, что большевикам нужно, чтобы в России их не считали живыми. Но фактическое истребление всей семьи по чудовищности своей как-то не укладывалось в моем мозгу.

В самом начале августа меня пригласил доктор Руднев для переговоров с каким-то американцем, с приглашением ехать в Самару по поручению меньшевиков. Я на это согласился, надеясь так или иначе добиться какого-нибудь порядка в стране, хотя очень сомневался, смогу ли я ехать при моей еще не зажившей ране. Через несколько дней после моего разговора с американцем (фамилию его мне не назвали) ко мне пришел один из братьев Фриде для решения окончательно этого вопроса.

Вскоре затем оба эти брата были расстреляны. Насколько я помню, он был у меня ранним вечером 12 августа. Мне были предложены деньги для переезда, но я отказался от денег, заявив, что когда на другой день удастся выехать, то тогда и получу их сколько будет нужно на дорогу. Около двенадцати часов ночи этого же дня раздался энергичный звонок, и брат жены Ростислав пошел отворять входные двери.

До меня донеслись громкие голоса в передней, и затем вошло несколько человек вооруженных, предъявивших мне ордер на обыск и арест меня и всех военных, находящихся в моей квартире. Так как налицо оказался военный один – брат жены, то меня и его арестовали. Нужно сказать, что обыск длился до 6 часов утра тщательно, но весьма нелепо. На многое, чрезвычайно интересное для большевиков, не было обращено никакого внимания, а несколько кусков мыла, ножи и вилки, не имеющие цены, и частная переписка моей семьи были увезены на Лубянку.

Впрочем, это все вскоре вернули. Безвозвратно пропала для меня только моя шашка, бриллиантовое оружие. Они запечатали мои седла, ящик с погонами, генерал-адъютантскими аксельбантами, старыми военными журналами и газетами. Все это простояло запечатанным около пяти лет. И когда ГПУ соблаговолило по моему заявлению распечатать эти ящики, то седла были испорчены молью, папаха тоже, книги и журналы слиплись и частью истлели.