Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

— Что за нелепость! — сказал я, укладывая фотоаппарат в чехол. — Ведь насекомые опять расползутся по шалашам.

— Не успеют: они сгорят на раскаленном песке. Вообще это некультурный способ. Отсталые люди! Мы, военные, зарываем одежду на минуту-две в верхний слой песка. Быстро и надежно: даже гниды лопаются!

— Да, Саид, вот это техника! Но ведь вы же культурные люди, а это кто?

— Сброд, мсье.

Мы в нерешительности постояли, не зная, что делать.

— Я покажу вам, мсье, раздачу воды. Это вас рассмешит — театр, да и только!

Саид подошел к стене ксара и что-то крикнул часовому по-арабски, махнув рукой в мою сторону. Часовой передал распоряжение во двор, и вдруг из отверстия трубы, проведенной из крепости наружу, хлынула струя кристально чистой воды и расплылась по раскаленному песку. Надо полагать, что население исподтишка наблюдало за нами, тем более что громкий приказ мегариста был, конечно, услышан и понят людьми. Сценический эффект превзошел ожидания: все бросились к воде с кувшинами в руках — заковыляли старики, с визгом пронеслись голые дети, а взрослые, не понимая, что означает неурочная раздача, возбужденно разговаривая, обошли нас стороной и тоже собрались у трубы. Эта странная толпа причудливых оборванцев выстроилась, смолкла и подняла головы к вышке. Душный смрад пополз по пальмовой роще. Часовой снова крикнул.

Длинная очередь ожидающих судорожно качнулась вперед, и первый из туземцев, тощий молодой парень в дырявом легионерском шлеме, но совершенно голый, шагнул к струе и протянул свой кувшин.

— Куда лезешь, животное! — по-французски закричал Саид. — Не видишь, что до тебя здесь есть кому напиться. Назад! — и, меняя тон, он потянул цепочку и почтительно сказал собачке: — Проходи, Коко, проходи, мой маленький, ты уж и так еле живой.

Ошалелый от зноя Коко, еле волоча свои щегольские сапожки, заковылял к воде; он дышал с трудом, часто-часто, длинный сухой язык болтался до земли. Пес встряхивался и снова лез в струю, а люди, серьезные, неподвижные, молча ждали. Их лица не выражали ничего, лишь на длинных тощих глотках то здесь, то там было видно движение судорожного глотка, да один-два человека переступили с ноги на ногу. Было удивительно тихо. В давящем безмолвии слышались звук падающей воды и счастливое ворчание собаки. Наконец Коко закончил. Все вздохнули, началась раздача. Каждый жадно допивал остатки старого запаса и набирал новую воду — медленно, с деланной неловкостью, стараясь возможно дольше подержать пальцы в холодной воде, набирал «с верхом», затем отходил на шаг, вытягивал губы и осторожно отхлебывал, не роняя ни капли, потом молча отходил в сторону, растирая лицо влажными прохладными ладонями. Скоро прошли все до одного, и воду закрыли, не одну минуту толпа глядела на блестящую струю, и я никогда не забуду выражения лиц и глаз, молча кричащих о ненависти, общего вида людей, всю эту потрясающую сцену: пылающую зноем пустыню, покрытые пылью чахлые пальмы, шалаши и навесы из тряпья и сухих ветвей, горстку тощих оборванцев и воду, воду, блестящую, сверкающую, кристально чистую, холодную, как лед. Разговоры стихли, ни одна рука не поднялась отогнать назойливых мух… Все окаменели. На изможденных лицах не было ни возмущения, ни озлобления, ни даже, странно, да, даже страдания не было видно, но только одно глубоко серьезное, сосредоточенное внимание. Не отрываясь, не мигая, не дыша люди стояли и смотрели… Загипнотизированные, потерянные… Потом струя стала ослабевать, упало несколько капель — и всё. Страшное представление кончилось. На десятках голых шей я опять увидел судорожное движение глотка, люди тяжело перевели дух и вдруг очнулись: с гиком и смехом все бросились к мокрому песку. Минуту в свалке каждый старался схватить горсть и провести холодной влагой по лицу и груди. Но песок был сразу взрыхлен и высушен зноем пустыни. Еще минута — и люди уже бредут в шалаши, молча, понурив голову, лениво…

Чтобы освежиться, мы вышли на край становища. Каменистая долина искрилась и пылала. Все было пусто и безжизненно.

— А это что? — я указал на остатки каких-то стен. — Разве крепость стояла раньше в том месте?

— Нет, мсье, здесь находились постройки туземцев.

— Какие постройки?

— Тут скрещивались два больших караванных пути. Место было людное, торговое. То, что вы изволили заметить — фундаменты домов.

— Куда же они делись, дома? Почему их нет?

— Я уже докладывал…

— Да, да, все ясно.

Мы подошли ближе. Часть стен была сложена из глиняных кирпичей, часть вылеплена прямо из глины. Ни травинки, ни обломка дерева, ничего. Горячие камни. Прах. Желая определить размеры дома, я вошел в лабиринт развалин и начал шагами обмеривать фундамент. Потом остановился, пораженный неожиданным зрелищем.

На груде красных раскаленных камней сидит человек. Сквозь дыры халата виднеется измученное пустыней тело — скелет, обтянутый темной, точно обугленной кожей. Подобрав под себя грязные босые ноги и закрыв глаза, слезящиеся от нестерпимо яркого света, человек обеими руками держит пыльную серую палку — засушенную солнцем дохлую змею, и медленно грызет ее с одного конца. Человек весь красно-серый от пыли — волосы, лицо и одежда. Крупные капли пота стекают с его лба и щек и оставляют полосы на темной и опаленной коже. Увидя нас, он замирает, не выпуская добычи из серых, запекшихся губ.

— Что он тут делает?

— Кушает, мсье.

— На таком солнцепеке?

— Наверное, спрятался.

— Зачем?

— Боится, что отнимут. Старик пожрет и выйдет к своим.

С тех пор прошло немало времени. Многое мне довелось увидеть. Память загружена новыми яркими образами, и Сахара отодвинулась в неясную даль. Но когда я вспоминаю ее, мне в голову приходит не океан горячего песка с дымящимися по горизонту белокурыми волнами, не плоская равнина черного «загорелого» щебня и уж, конечно, не слащавые красоты пустыни, вроде трехсот тысяч пальм оазиса Танзер или безумно-синей глади Мельрира. Есть образы, подавляющие воображение и остающиеся неизгладимыми на всю жизнь. Сахара для меня — это раздача воды под стенами крепости и старик, серыми губами жевавший сухую змею на развалинах былого города.

Размышляя над виденным в дуаре, я не спеша обтирался холодной водой, стоя посредине комнаты. Вдруг из окон посыпалась резкая, захлебывающаяся дробь пулеметных очередей: трата-та-та… трата-та-та… Печальные мысли так захватили меня, что от неожиданности в голове вдруг пронеслось: уж не Лаврентий ли начал какую-нибудь штуку?! Наспех одевшись, я выскочил во двор.

На плацу оживление. Солдаты все с оружием, тащат пулеметы, патронные ящики, ведут ослов.

Что такое?

Я побежал к домику лейтенанта. На веранде Лионель в походной форме, какие-то пакеты и оружие.