Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

Я напрягся и довольно сильно головой ударил его в подбородок.

— Вы деретесь?

Он зажег спичку.

— Да или нет?

Я пожал плечами, желая повторить ему, что не знаю местонахождение клада. Но Дерюга понял этот жест иначе. Спичка задрожала в его пальцах.

— Ах, нет… Собака!

Пока горел свет, Лаврентий, скованный приступом ярости, пожирал меня глазами, когда спичка потухла, он сорвался с места, и я увидел в темноте багровый отсвет жаровни. В мгновение негодяй высыпал раскаленные угли мне на голову и плечи и стал колотить жаровней, приговаривая:

— Не думай, я сумею вырвать секрет! Сам поведешь меня к пещере! Вор!! Фотограф!!!

Он окончательно потерял самообладание. Движением головы и плеч я стряхнул с себя крупные угли, но несколько мелких застряло в волосах и за воротом. Напрасно я дергался в своих путах, мычал и мысленно обрушивал на Дерюгу, какие знал, проклятия. Особенно больно жег спину один уголек, попавший под рубашку. Дерюга ударом жаровни сбросил его, мне стало легче. Я так был занят угольками, что не обратил должного внимания на пистолет, он несколько раз приставлял его к моему лбу.

Наконец, угольки потухли, и ярость Лаврентия Демьяны-ча охладела. Он встал надо мной, тяжело дыша и, видимо, не зная, что предпринять. В этот момент слуга вышел из шатра и что-то ему шепнул. Дерюга выругался и бросился к дороге, ведущей на плато.

— Тэллюа, я через час-два! Готовь Антара к отъезду! — крикнул он на бегу и скрылся в темноте.

Слуги, проверив мои узлы и кляп, удалились. Я слышал звяканье посуды, стук передвигаемых предметов и шум вытряхиваемых ковров. Табор готовился в путь.

Прошло минут десять. Я отдышался и успокоился. Связанными руками начал медленно ощупывать веревки на ногах. Нашел узел, попытался его развязать, но Антар насторожился и заржал. Слуги снова выскочили. Я получил несколько новых ударов. Наконец всё успокоилось. Воцарилось великолепие африканской ночи.

На востоке медленно разгоралось багровое зарево: там из-за черной зубчатой линии гор вставала большая оранжевая луна. Стало холодно. Я продрог и, понурив голову, сидел не шевелясь.

Это были печальные минуты. Мужество оставило меня, высоко между небом и землей я обдумывал случившееся.

Завтра Дерюга на аркане потащит меня в горы. Обнаружится, что я не знаю секрета. Что тогда произойдет? Думая, что я упорствую, надеясь заполучить золото, и не хочу выдать место клада, Дерюга, натолкнувшись на новое препятствие, стоя у самой цели, придет в неописуемое бешенство и убьет меня как собаку. Если же он поверит, что мне ничего не известно, я окажусь для него тяжелой обузой. Неужели он во время поисков клада станет меня поить, кормить и стеречь, а затем потащит с собой до Ливии? В случае встречи с французским патрулем — своего обвинителя! Невероятно… Нет, в этом или ином случае он меня убьет, повысив свои шансы на благополучное бегство. Послушные его приказу туземцы, симулируя рукопашную схватку, проткнут меня копьями и бросят труп на дороге в крепость. Прекрасный повод для догадок: нападение остатков банды Олоарта, я убит, а Дерюга уведен в плен… И концы в воду. Сотню раз перебрав все возможные варианты, я сотню раз в конце каждого неизбежно находил для себя один исход — смерть. Это моя последняя ночь, затем еще один день, и жизнь кончена.

Жизнь… С поразительной ясностью вспоминалась она вся: светлые видения, обгоняя друг друга, в волшебном шествии вели меня от детства к юности и потом дальше… «Боже мой, — горестно повторял я себе, — как много мне было дано! Здоровье, способности, условия для творческой работы — всё это щедрой рукой судьба дарила мне, ожидая взамен только одного, чтобы я с благодарностью воспользовался этим сокровищем. Я растерял его на дороге тщеславия и вздорного любопытства: к смерти прихожу с пустыми руками, без достижений, без заслуг… Промотавшийся игрок… Нищий»…

Какая презренная смерть! Как уличный зевака попадает под машину, так и я сам довел себя до положения раба с петлей на шее. Винить некого… Сам, сам… Я не мог скрежетать зубами и биться головой о камни. Связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, я мог только сидеть неподвижно, уронив голову на грудь, и проливать невидимые слезы.

Объятия, раскрытые Дерюге… Торопливый бег к Тэллюа… Улыбка небу перед входом в шатер, упрямое «завтра у меня дела»… Теперь я шел назад по пути ошибок. Дальше… дальше… Наконец предстала в воображении напудренная дама с гигантским бюстом… Боже мой. Боже мой… Где они, эти коробки и коробочки, чистенькие, прочные и нарядные: с подтяжками, кальсонами, запонками и прочими свидетелями благополучной и безопасной жизни! Дайте мой холодильник, чтобы я мог опуститься перед ним на колени и покаянной головой припасть к его белому эмалированному брюху! Но безжалостная память уводила меня все дальше вглубь прошлого, пока во мраке ночи перед моими глазами не встал образ вертящейся перед зеркалом расфранченной фигуры. Рождение героя! Я протяжно замычал от нестерпимой боли, сгорая от стыда и горечи. Что привело меня к такому позорному концу?! И тогда в мертвом свете холодной луны на маленькой площадке перед шелковым шатром Тэллюа выстраиваются передо мной давно знакомые тени.

Проливной дождь когда-то много лет назад загнал нас, веселую ватагу молодежи, в один музей. Непочтительно громко разговаривая и смеясь, мы бродили по залам, вызывая возмущенные взгляды седовласых сторожей. Наконец, наше внимание привлекли стоящие в углу пестро раскрашенные бревна с вырезанными фигурками. Странные человечки как бы сидели другу друга на шее, образуя высокий столб. На табличке сообщалось, что это — тотемы с каких-то тихоокеанских островов. Они изображают собой добрых и злых духов, живущих в душах каждого человека. Мы молча разглядывали человечков, которые молча строили нам в ответ рожи. Дождь утих, мы двинулись дальше, и больше я никогда не видел в наших душах причудливое сборище таящихся кривляк. Но я их не забыл.

«Я тоже ношу в себе курьезных уродцев, и они по-разному и в разной степени руководят мною. Вон тот, на самом верху, — изможденный фанатик, яростно кричащий немым ртом слова повелений и запретов, а этот — брат Савонарола: он представляет собой то лучшее, что заложено во мне — упрямый идеализм, веру в людей и потребность в деятельном добре. Проповедник уселся на шее у толстяка — это тоже я, лысый чиновник в золотых очках: педант, осторожный счетовод, трезвый практик, неутомимый труженик, моя воля, трудоспособность и умение. И он оседлал чью-то шею. Дальше к низу виднеются человечки, давно и хорошо мне знакомые, — сильные и убогие, прекрасные и мерзкие. Они все вместе являются моими творцами — это они по своему усмотрению дергают нити моего выступления на подмостках кукольного театра жизни, это их черты видят сквозь меня мои знакомые и друзья. А комическую фигурку в самом низу я узнаю тоже: это не умеющий стрелять офицер в пышных эполетах и аксельбантах, с пестрым плюмажем и звонкими шпорами — я видел его недавно у лазурного моря на параде опереточной армии из двадцати человек. Он тоже живет во мне как олицетворение слабости и ничтожества».