Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

— Здравствуй, мусью! Привет! — начала она бойко, видимо щеголяя своим французским языком и обходительностью. — Как живешь?

«Бывалый ребенок. Прошел не одни руки», — думал я, любуясь фараонским профилем и кокетливой игрой загадочных глаз.

Она легко коснулась ранки на моем плече.

— Моя тебе будет хорошо мыть, хочешь? Моя мыть красивый мсью, ха-ха-ха! Я буду твоя женщина! А? Скажи!

Красавица была довольно высокого роста, и теперь ее остроконечные груди, торчавшие как у козы в стороны, касались моей груди. Косоватые глаза хотели вывернуть меня наизнанку. В них не было тайны, она ненавидела меня — это ясно. Но хороша, что и говорить… Очень захотелось закурить. Очень.

— А это что? — спросил я, улыбаясь, потрогав кусочек черного меха, болтавшийся у нее на шее среди амулетов и украшений. И, подражая рычанию пантеры, добавил шутливо: — Роу-роу! Роу-роу!

Нежное лицо неприятно передернулось. Почему-то вспомнил Тэллюа: «Опять лезу в неприятности»… Но играть с ней было приятно. Короткий колючий взгляд, ух, какой колючий! Снисходительно пальцем приподнял ей подбородок:

— Отвечай, Черная Пантера, ну?

Женщина владела собой. Прищурилась и состроила милейшую гримаску.

— О, это полезно для Бога! — она глазами указала на небо. — Талисман. Больная — нет! Старая — нет! Смотри!

Она немного отступила и волнисто провела ладонью по своей груди и животу.

— Моя была в Ниангара, моя знает делать любовь… Любовь — очень хорошо!

Пантера закрыла глаза, и ее тонкие ноздри дрогнули. Взяла мою руку и прижала к своей груди. Потом ресницы медленно и томно поднялись, я ожидал увидеть огонь африканской страсти, но поймал быстрый, я бы сказал, деловой, взгляд куда-то за меня. Обернулся. Ламбо стоял поодаль, наблюдал и чавкал жареную в масле лепешку. Рябой крался ко мне с камнем в руке, его тупое лицо ничего не выражало. Это было послушное животное. И только…

Мы шагаем гуськом по дороге. Впереди Ламбо, за ним Пантера, позади Рябой, они несут по тяжелой длинной палке, чтобы несколько замедлить их бегство или нападение. Все трое знают: при первом же шаге в сторону или подозрительном движении каждый из них получит по сто пуль в спину, ровно сто, и не меньше. Вооруженный свирепым выражением лица и незаряженным пистолетом, направленным в их спины, я замыкаю шествие. Какое острое сожаление испытывал я при мысли о невозможности расправиться с Рябым.

«Один патрон. Один! Эх… Может быть, я просто вхожу во вкус убийства? Но почему его жизнь должна быть дороже моей? Какое проклятое положение… Где вы, мои чистые и незапятнанные руки?» — повторял я себе и начинал снова и снова обдумывать звенья этой замкнувшейся цепи, похожей на змею, кусающую собственный хвост. В Европу! Скорее в Европу, там будет видно! Лишь бы отсюда выбраться!

За час до ливня с вершины холма открылся живописный вид на долину, факторию и позади нее банановую плантацию. Деревни не было видно, очевидно она находилась дальше, за изгибом долины. Вскоре с веранды нас заметили, я махнул рукой и получил в ответ такой же знак привета.

Все! Путешествие окончено!

— Бегом марш! — скомандовал я своей троице.

Сунул пистолет в кобуру, снял с шеи пружину и колесо, поцеловал их и бросил в кусты, разорвал мешок, сделал из тряпья на бедра повязку, пригладил волосы и бороду, приосанился.

Две фигуры в белых костюмах… Неужели я дожил до этого! Сейчас будут объятия… Настоящее мытье… Обед…

Я чинно и размеренно шагал вперед, потом заспешил, заспешил и вдруг бросился бежать. В голове прыгало только одно слово: свои. Свои!

— Стой! Ни с места! Руки вверх! — нестройно, как два петуха в курятнике, заорали два голоса — тенорок и бас.

Дом был поднят на сваи и окружен со всех сторон верандой, где вместо перил был сделан метровый заборчик из тонких жердочек. Из-за этого заборчика торчали две головы и два ружейных ствола.

Я никак не ожидал такого приема и оторопел.

— Кто ты? — пискнул тенорок.

— И какого черта здесь шляешься? — прогудел бас.

Я обиделся.

— Во-первых, не «ты», а «вы». Во-вторых, я не шляюсь, а хожу. Все объяснения вы немедленно получите, господа.

Я двинулся к лесенке.

— Назад! Стреляем без предупреждения! — крикнули за частоколом, и стволы угрожающе зашевелились.

В ту же секунду мне в лицо взметнулось желтое пламя и оглушительно бухнул выстрел. Это был крупнокалиберный карабин и явно не последней модели, современное оружие так громко не стреляет. От неожиданности я был ослеплен и оглушен, инстинктивно качнулся назад, и носок сапога левой ноги попал под лиану, а пятка правой скользнула в ямку. Как подкошенный, я упал навзничь и ударился затылком о землю. Встряска была такой сильной и болезненной, что на какое-то время я потерял сознание и лежал неподвижно. Потом, как сквозь сон, услышал громкий шепот на неизвестном восточном языке. Они совещались. Наконец, бас неуверенно спросил:

— Вы мертвы?

— Да, — ответил я очень сердито.

Небо медленно вертелось, болела голова, в щеке ощущалась жгучая боль. Пощупал — ожог от пули.

— Не лгите, мсье! — вмешался тенорок. — Мне через щелку все хорошо видно — вы трогали рукой щеку, и не вздумайте на нас бросаться, я сейчас же подстрелю вас.

Я сел. Ощущение покачивания на воде.

— Это вы, бас, чуть не убили меня, черт бы вас побрал! — я ощупал голову со всех сторон. Снаружи все в порядке, внутри — смятение и боль. — Больше не валяйте дурака!

Из-за частокола вынырнуло жирное лицо, покрытое густой черной щетиной, из которой баклажаном свисал сизый нос.

— Это не я, мсье!

— А кто? Я, что ли?

— Это выпалил мой карабин. Он всегда сам стреляет!

Я вдруг сильно ослабел, ноги подламывались. Сначала встал на четвереньки, потом, покачиваясь, поднялся.

— Назад! — опять испуганно крикнули два голоса.

— Дайте мне еды и одежду! — взмолился я. — Я еле стою, слышите, вы!

— А деньги у вас есть? — спросил толстый.

— И документы? — добавил маленький.

Я был очень зол. Главное, здесь не за что было ухватиться — ни дерева, ни камня.

— Вы, идиоты, — сказал я вяло. — Я умираю.

Отковылял подальше и за пригорком лег на траву. Потом вынул пистолет и с отчаянием крикнул:

— У меня немецкий парабеллум, который прошибет одной пулей этот идиотский заборчик, вас обоих и две стены вашей вшивой конуры!

Меня вдруг затошнило. Ах, как хотелось отдохнуть — это путешествие мне уже надоело. Хотелось покоя.

— Я вас убью, дураки, слышите! Давайте сюда еду и одежду! Подавайте сейчас же! Я буду жаловаться в Леопольдвилле лично полковнику Спааку и добьюсь, чтобы вас выгнали с работы! Несите еду и одежду!

Головы за заборчиком скрылись, они, видимо, начали совещаться. Это выглядело жалким и смешным, но пять минут назад они едва меня не убили. Я безоружен. Их двое. Ночью я усну. Они пристрелят меня, как индюшку. Один до 200-го не дойду. Ждать на дороге Дрдича с товарищем нельзя — разорвут звери. Идти в деревню опасно — убьют жители. У меня нет другого выхода, кроме как договориться с этими двумя, сообщить о письме и обороняться с ними против местного населения. Отвратительно, позорно, гадко. Но неизбежно. Надо дожить до Парижа во что бы то ни стало!