Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII

В тоне и словах консула было так много самого серьезного внимания к нему, что Андрей не знал, как он должен принимать все это. Он испытывал неловкость и потому ответил несколько грубовато:

— Но я не могу окончить факультет… Я ночью работаю, а днем сплю на ходу. Я болен.

— Вы просто устали. Отоспитесь, отъедитесь, успокоитесь. И все будет в порядке.

Консул вынул из папки толстую пачку кредиток. Такого количества денег Андрей давно не видел.

— Вы зачислены внештатным переводчиком при атташе по делам печати товарище Славине. Полпред Антонов-Овсеенко все знает. Он вас ждет. Работой вы, насколько я знаю, перегружены не будете. Следовательно, — Клявин улыбнулся, — ничто не помешает вам учиться на отлично. Не так ли? Снимите себе комнату в приличном пансионе и оденьтесь получше.

— Постараюсь, — сквозь зубы процедил Андрей. И тут же подумал, что товарищ Клявин имеет полное право возмутиться и послать его ко всем чертям. Человеку делают добро, а он дуется…

Но Клявин, видно, хорошо понимал его состояние. Снова улыбнувшись, он протянул Андрею руку и сказал:

— Ничего, ничего, переживете! Желаю успехов.

От консула Андрей пошел прямо к Славину. Атташе действительно уже ждал его.

Работы для Андрея оказалось много, но Славин не перегружал его. Андрей с первого дня почувствовал, что его новый начальник как будто присматривается к нему, словно бы осторожно прощупывает его. Так оно, конечно, и было.

Спустя неделю Славин как бы между прочим сказал:

— Вы бывали в итальянском ресторане «Венеция»? Знаете, открылся недавно на Тыловой площади. Нет? Напрасно! Сегодня же часа в два пойдите туда пообедать. Кстати, посмотрите, пригоден ли он для деловых встреч с местными журналистами и газетчиками. Хорошо?

В ресторане Андрей взял меню, заказал еду и только было приготовился получше оглядеть помещение, как коренастый рыжеватый господин подошел и сел рядом.

Андрей не верил собственным главам: это был Степан Карлович Сурнин, тот самый Сурнин, который темной ноябрьской ночью двадцатого года сошел у болгарского берега со шхуны «Эглон» в форме офицера деникинской армии и который не успел, по его словам, поговорить с Андреем о самом главном. Сейчас Сурнин из-под лохматых светлых бровей глядел с добродушной усмешкой на раскрытый рот Андрея.

— Пора бы и задраить иллюминатор, — проворчал он. — Нужно сказать: здравствуйте.

— Здравствуйте, — и вправду, как попугай, повторил ошеломленный Андрей.

— А воспитанный человек вообще не должен удивляться ничему на свете. Вернее, не должен показывать свое удивление, — учительским тоном продолжал Сурнин. — Зовут меня Степаном. А ты будешь Сергей. Понятно?

— Понятно!

Андрею вдруг стало легко и радостно. То, что говорил Сурнин, походило на игру, но Андрей отчетливо ощущал, что если это и игра, то очень серьезная, игра с еще не известными ему правилами и ставками. Андрей затаил дыхание, чтобы не пропустить ни слова, ни звука, и Сурнин это заметил.

Раскурив коротенькую трубочку, он продолжал по-домашнему просто, словно встретились они не минуту назад и сидели не в пражском ресторане, а на севастопольской набережной.

— Я — рижанин, в Праге бываю часто, потому что лечусь в Карловых Варах от хронического суставного ревматизма. Нам предстоит работать вместе. Я буду твоим руководителем в благородном деле.

— Понятно! — во второй раз горячо откликнулся Андрей.

— Ничего пока тебе не понятно. И говорить надо тихо, — Сурнин пососал трубку, поглядел в окно. — Твой законный голландский паспорт действителен еще одиннадцать дней текущего первого года. Это золотые дни, и терять их нельзя. Объяви на факультете, что хочешь проверить, можно ли перевестись на берлинский медицинский факультет, так как немецким языком ты владеешь, а изучение чешского берет слишком много времени и усилий. Выезжай официально как студент Манин, визу в Германию получишь через Клявина.

В Берлине для памяти побывай на медфаке, а потом садись в поезд и как голландец Ганри Манинг поезжай в Амстердам. Обменяй временный паспорт на постоянный, в Берлине на обратном пути снова перемени национальность и возвращайся сюда. Голландский паспорт сдашь на хранение мне. Ты обязан учиться хорошо, а поэтому скажи Славину, что уходишь с работы у него, что она тебя не устраивает. Все связи с советской колонией придется порвать. Учись и жди — вот пока все, что от тебя требуется. А теперь — будь здоров!

Степан ушел. И, не боясь литературных красивостей, можно сказать, что с ним вместе навсегда ушел прежний, Андрей — ничейный человек, постигавший политэкономию и законы классовой борьбы самоучкой, на собственной шкуре. Раньше его в прямом и переносном смысле носило по воле волн. Отныне есть и руль, и ветрило, и кормчий…

Странно устроена жизнь! Бывает, что один пяти-десяти-минутный разговор определяет характер пятидесяти лет последующей жизни человека — активного, любящего все искушения жизни и, казалось бы, по складу своей натуры предопределенного к причудливым зигзагам жизненного пути! Странно потому, что речь идет о нашем современнике, о человеке нашего трудного времени, времени, когда миллионы людей были вынуждены кружиться по ветру, как листья, сорванные с родных ветвей шквалом революций, контрреволюций, войны, каких не знало ранее человечество, и невиданных ранее социальных потрясений.

Это странно, но бывает. Подобное случилось с Андреем Александровичем Маниным. А произошло это так.

Незадолго перед Первым мая двадцать пятого года советского студента Андрея Манина, учившегося в Праге, куда он попал после бегства из Крыма в Турцию, чтобы не служить у белых, вызвали в советское посольство, или, как тогда говорили — полпредство, где второй секретарь по имени Степан предложил ему съездить в Москву на праздник, по его словам, «на людей посмотреть и себя показать», и, кстати, сделать коротенький доклад на Первом Всесоюзном съезде пролетарского студенчества. Андрей с радостью согласился. В Москве сделал доклад, а затем отдался наслаждению знакомства с городом и через город — со страной и революцией. Дни летели, как минуты, и когда настало время подумать об отъезде, знакомый студент из оргкомитета съезда повел Андрея в небольшой голубого цвета особняк, расположенный неподалеку от Лубянской площади.

— С тобой будут говорить большие люди. Не болтай лишнего, держись солиднее, — предупредил он.

Андрею шел двадцать четвертый год, в жизни он кое-что уже повидал. Внутренне он решил, что ничего лишнего он сказать не сможет, а на вопросы ответит коротко и прямо.

Было заполдень. Андрея ввели в небольшую комнату. Прямо перед входной дверью стояли стол и стул сиденьем задом наперед. Положив руки на спинку стула, на нем сидел сухощавый человек лет сорока, с большими черными глазами в необычной степени раскосыми. При попытке присмотреться человек этот испытывал если не боль, то раздражение, и лицо его на момент искажалось гримасой. Это был мрачный, уязвленный физическим недостатком нервный человек, и его суждения об Андрее, как тому казалось, не могли быть благоприятными, потому что Андрей был здоров, молод, недурен собой и одет по последнему слову европейской моды; а стоявший перед ним человек — начальник — был в старой черной гимнастерке, солдатских брюках и в стоптанных нечищеных сапогах.