Павел Фокин - Твардовский без глянца

…Ранним морозным утром в январе или начале февраля 1928 года Александр покидал Загорье. Хотя это и ожидалось, однако никто не знал – когда. Теперь же этот час настал.

Еще накануне Александр узнал, что на станцию Пересна поедет на лошади сосед Алексей Иванович. Этот человек часто бывал у нас. Был он большой любитель рассказать что-либо новое да, кстати, и закурить, так как своей махорки почти никогда не имел.

Александр уже договорился с Алексеем Ивановичем, чтобы доехать до Пересны. Белая, старая, на редкость маленькая кобыленка Алексея Ивановича стояла у самого въезда в наш двор, между березой и елью. Я не помню, почему Александра не отвезли на станцию на нашей лошади, и в том, что пришлось ему уезжать из родительского дома на этой жалкой белой кобыленке, было что-то необыкновенно трогательное.

Сам процесс сборов был до предела коротким. Собирать, собственно, было нечего. „Одежи, что на коже, и харчей, что в животе“ – так гласила присказка, которую приходилось слышать от отца. Точно так и у Александра все, принадлежащее ему, было на нем и при нем. Не помню, чтобы у нас был хоть какой-нибудь чемоданчик или саквояжик, и те мелкие пожитки и снедь, приготовленные для него матерью в дорогу, он связал вместе со своими бумагами в общий сверток.

– Ну вот и все! – сказал он и обнял мать.

Склонив голову к ее плечу, как бы замер, но тут же несколько отпрянул и, держась руками за ее плечи, поцеловал ее щеки. Потом обнимал каждого из нас, где кого застал, говоря одно:

– Ну, Ваня!.. Ну, Павлуша!.. Ну!.. Ну!..

Последним было его прощание с отцом, который все это время неподвижно сидел у стола. Александр подошел к нему и что-то сказал, так тихо, что нельзя было понять, что именно. Он видел, что отец чувствовал себя нехорошо, и, поборов в себе сковывавшую его гордость, подал отцу руку. Отец встал, казалось, ожидал что-то услышать или хотел что-то сказать. Но руки их вдруг разомкнулись… Слов не получилось.

Подхватив свой пакетик, Александр быстро вышел. Следом поспешил Алексей Иванович.

Одет Александр был в поношенный кожушок – нагольную овчинную шубейку с воротником из чалой телячьей шкурки. На голове шапка, покупная, серого барашка, с кожаным черным верхом, называвшаяся финской, порядком поношенная. На ногах серые, кустарной работы валенки, уже заметно стоптанные.

Прильнув к окнам, мы видели, что Александр стоял чуть поодаль от саней, – может, думал о чем-то своем, а может, только наблюдал за уверенно-привычными и сноровистыми действиями Алексея Ивановича, как тот, держа в левой руке вожжи, правой схватил розвальни и рывком на себя сдвинул их с места и как, повинуясь его окрику: „Дай назад!“, лошадь послушно переступала ногами, боком разворачиваясь к выезду. Мы видели, как Алексей Иванович на ходу ввалился в сани, а за ним вскочил и Александр. Алексей Иванович, встав на колени, чмокал и понукал лошаденку, и она, вскинув жидкий хвост, взбодренно затрусила, удаляясь от усадьбы. ‹…›

Проходили дни, недели, прошел и месяц. Как и прежде, работала кузница, но не было радости в доме. Ждали письма, но Александр не спешил сообщить о себе. Не было известно, где и у кого мог он остановиться, и это очень томило мать. „Чего бы, казалось, проще, – рассуждала она, – сообщить: жив-здоров, нахожусь там-то, все благополучно, не волнуйтесь!“ Она знала, что денег у сына не было, что ни к каким родственникам за помощью он не обратился, и потому лезли ей в голову самые мрачные мысли.

Не был равнодушен к судьбе Александра и отец. О городе и городской жизни тех лет он имел более широкие представления и высказывался примерно в том духе, что без специальности, без знакомств и добрых людей трудно или даже невозможно избежать беды.

Его огорчало еще и то, что, как казалось ему, увез сын обиду на него, что не заглянул сын в его душу.

– Да разве же я враг сыну своему? Нешто мне хотелось, чтобы сын был бездомным, слоняющимся, голодным? Ну, пишешь ты – пиши! – говорил он. – Пиши! Сочиняй! Но и работай!

Обычно отец в таких случаях не сидел, а ходил по хате от угла до порога, заложив одну руку за спину, а другою жестикулируя в такт своим восклицаниям.

– Нет! – продолжал он тираду. – Город ему нужен! А того не понимает, что город, брат, жесток! Безжалостен! Глух к твоей беде, к твоей нужде!» [2; 23–28]

Константин Трифонович Твардовский:

«С 1924 г. по окончании учебного года Белохолмская школа была переведена в город Ельню. С этого времени Александр нигде не учился вплоть до 1928 г. Четыре года жил дома. В лето 1924 г. он скотину уже не пас, определенного дела не имел, а по мере надобности помогал по хозяйству. ‹…›

Александр в это лето много читал и много писал. Что ему удалось написать, сейчас вспомнить невозможно. Большой помехой ему была теснота в нашей хате. Пробовал он обосноваться на чердаке, но там было темно и пыльно. А баня у нас была хорошая, с предбанником. Вот на лето и обосновался Александр в предбаннике с книгами, бумагами и многими начатыми и задуманными стихами.

Имевшиеся у нас дома книги были давно прочитаны. Поэтому Александр познакомился с библиотекарем волостной библиотеки, которая находилась в поселке Пересна. ‹…›

Однако ходить в Пересну было далеко, двенадцать верст. Несмотря на расстояние, книги Александр приносил в достаточном количестве. ‹…›

Наверное, год он состоял в Кубаринской комсомольской ячейке Балтутинской волости. А потом перевелся в Егорьевскую комсомольскую ячейку, в которой состоял почти три года.

В Егорьевской ячейке Александр познакомился, а затем крепко подружился с Николаем Долгалевым из соседней деревни Агарково, которая по прямой через болото находилась в полутора километрах от Загорья. Коля был на год старше, такой же грамотности, точнее, учился столько же, сколько и Александр.

Не знаю, писал ли Долгалев стихи до встречи с Александром. Когда же Коля стал бывать у нас довольно часто, выяснилось, что он пишет стихи. Он не стеснялся и читал их. ‹…› Иногда его стихи помещали в газетах.

Дружба Александра и Николая была хорошая, доверительная с обеих сторон. Со стороны отца никаких помех этой дружбе не было. Коля, видимо, так же, как и Александр, не был дома загружен работой, поэтому они совершали разные по сроку отлучки, ничуть не волнуясь о том, как дома обходятся без них. Отчетности о том, где были, что делали, друзья не давали». [12; 148–149]

Владимир Яковлевич Лакшин:

«Рубежом для юного Твардовского была смерть Ленина. Он сильно ее пережил и всегда жалел потом, что в 50-е годы перестали отмечать траурный день 21 января.

„До той поры странная неразбериха была в голове, – говорил Александр Трифонович. – Читал подряд «Капитанскую дочку» и романы Григория Данилевского. Данилевский нравился больше. Там герой романа Глеб спасал от мужичья с дубьем молодую красивую помещицу. Я воображал себя Глебом и, начитавшись всех этих книг, думал: вот все утихомирится, встанет на свои места в России, я убегу из дома и сделаюсь гусарским офицером“». [4; 121]