Павел Фокин - Твардовский без глянца

Глубокой осенью того года послал меня отец в город. Он поручил мне отогнать в Смоленск лошадь, принадлежавшую племяннику отца и по какой-то нужде находившуюся летом у нас в Загорье. ‹…›

До города я добрался благополучно, хотя ехать сорок верст верхом без седла удовольствие только кажущееся. ‹…›

На следующий день пошли мы с Гришкой искать Козловский переулок и дом, где жил брат. Что-то долгонько ходили мы по смоленским оврагам, но все же нашли тот переулок, нашли и дом. На звонок вышел сам брат.

– Ну вот, не ждал, никак не ждал! – сказал Александр и, обхватив меня, поцеловал и пригласил: – Ну, прошу в мою обитель!

Комнатка, где все было хозяйское, выглядела совсем неплохо. Был там стол, на котором и так, и этак лежали книжки, кровать, пара стульев, какой-то пуф продолговатый. Александр предложил нам раздеться и, помогая мне, заметил:

– Ну, брат, совсем ты наш, загорьевский! И рукава лоснятся, и пуговицы разные! Да ничего, ничего! – Положив мой пиджачок у входа на ящик, снял с меня кепку и провел рукой по голове. – Щетинка растет козырьком!

Затем стал расспрашивать, как там мама, как отец, что нового в Загорье и в окружающих деревнях. Пояснил, что редко пишет не потому, что забыл, а потому, что писать-то, собственно, не о чем, все пока так, как шло раньше». [2; 30]

Алексей Иванович Кондратович:

«В Смоленске было все: полуголодная жизнь, случайные заработки, мелкие заметки в газете, редкие гонорары за стихи. Но уже ничем его не остановить. Он начал торить свой путь.

– Приехал я как-то к Александру, – говорил мне Константин Трифонович, – он жил тогда в Рачевке, в самом разбедняцком районе, спрашивает меня: „Есть у тебя, Костя, деньги с собой?“ – „Есть, говорю, а что?“ – „Да я уже третий день ничего не ел, ни копейки нет…“ – „Давай, – говорю ему, – за булкой да колбасой сбегаю“. – „Нет, отвечает, мне это нельзя, от этого с голодухи можно помереть, мне бы молочка сначала попить“. Сам взял какую-то посуду и побежал за молоком. Ну и с колбасы бы, конечно, не помер, где-то, видно, в книжке прочитал, что умирают… ‹…›

Деревенскую шубу, в которой заявился в город Твардовский, пришлось вскоре продать, и не из-за денег: намекнули, что поэту и газетчику она ни к чему – надо выглядеть по-городскому. И на вырученные от шубы деньги было куплено плохонькое, но пальто и новенькие ботинки. „Выглядели они почти щегольски, – говорил Александр Трифонович, – но в беготне моей за десятистрочными заметками быстро потускнели, так что модничал я в них совсем недолго“. Отец, приехавший посмотреть, как живет сын, был поражен его городским видом. „Тебе шуба-то не нужна, отдай обратно, она братьям твоим в самую пору будет“. Блудный сын не решился сказать, что шуба продана и весь его новый облик обеспечен за ее счет, и вынужден был соврать, что оставил шубу у знакомых. „Но отец был человеком проницательным, все понял, только посмотрел на меня, не то смеясь глазами, не то осуждая, и ничего не сказал, все понял“.

Репортерская жизнь была суетной, хлопотной и не сулившей никаких благ: тут только бы перебиться с хлеба на квас. Внештатных, без постоянной зарплаты, живших на одни скудные гонорары молодых людей было хоть отбавляй. „Принесешь, бывало, заметку о том, что где-нибудь водопровод лопнул, только сдашь ее секретарю, глядишь, уже кто-то волокет свое сообщение, что водопровод починен, значит, завертывай штаны повыше и по грязи топай за новой добычей“.

Повезло только следующим летом: штатные сотрудники разъехались по отпускам, а в это время в одном из районных городков начался шумный для тех мест судебный процесс. Послали за неимением опытного корреспондента Твардовского. Он вспоминал потом об этих днях, как о немыслимой удаче в своей журналистской карьере, принесшей ему еще и богатство: он поместил в газете несколько больших отчетов о суде и получил за них чуть ли не сто рублей. Да еще под этот успех было напечатано два стихотворения. „А может, в газете летом не было других стихов, теперь я так думаю. Но тогда я ходил кум королю. Да еще ответственный секретарь, когда я у него до выдачи гонорара попросил взаймы несколько рублей, есть совсем не на что было, ответил, явно издеваясь надо мной: „Не дам. Не хочу заискивать перед твоим будущим“, – и я по наивности своей расценил это тоже как почтительную похвалу – и вновь занесся в своих мечтах». [3; 55–56]

Николай Капитонович Павлов:

«Твардовский вступил в Смоленскую ассоциацию пролетарских писателей на ее Второй конференции, проходившей в середине декабря 1928 г. в Смоленске, в Доме работников просвещения. ‹…›

Память сохранила многие подробности. Так вот и стоит перед глазами самый талантливый из нас (это мы все безоговорочно признавали) и самый задорный (палец в рот не клади), уверенный в себе и несколько вызывающе посматривающий на нас, с неподдельной деловитостью слушающих его заявление и „анкетные данные“, которые зачитывает Исаковский. Кто-то спрашивает: „Над чем работаешь?“ В ответ: „Работаю, а над чем – говорить, пожалуй, рано. Цыплят по осени считают“. Спрашивали о „повышении уровня“. В ответ: „Стараюсь… учусь… читаю…“ Последнее было сказано без иронии, откровенно, – он не мог жить без книг, не мог не читать, и читал жадно, с упоением. „Кто хочет высказаться?“ – вновь слышится мягкий, задушевный голос Исаковского, аккуратно исполняющего обязанности председателя. Возгласы: „Принять!“» [12; 169]

Владимир Яковлевич Лакшин:

«„В молодости я совсем другой был, и по-другому понимал поэзию, – говорил Александр Трифонович. – Мне хотелось писать естественно, просто, и я изгонял всякий лиризм, проявление чувства. Мне казалось невозможным, например, написать, как теперь: «О, годы юности немилой!» Я мог писать только так: «Раздался телефонный звонок. Кто говорит?» – и так далее, в том же роде. Потом я стал писать иначе“.

„В 19 лет я вдруг уверовал, что я гениален, и некоторое время ходил в сознании необыкновенного величия… Все было. Иногда удивительно даже, как это со мною все уже было в этой жизни“.

В разгар тщеславных мечтаний он был однажды жестоко уязвлен. Молодой поэт зашел в типографию, где должны были печататься его стихи, и с удовольствием заметил, что наборщики хохочут. Он вспомнил Гоголя, рассмешившего, по рассказу Пушкина, своих наборщиков, и горделивое авторское чувство шевельнулось в его душе. Он подошел поближе и прочел на корректурном листе под своей фамилией:

И далее, что-то в этом роде, совсем уж непочтительное. Наборщики попросту смеялись над ним, проверяя свое умение рифмовать.

„Наверное, они не были совсем не правы, – замечал, рассказывая это, Александр Трифонович. – В то время, замученный безденежьем, я сочинял и печатал в «Лапте» и других подобных изданиях стихи, вроде таких: