Павел Фокин - Твардовский без глянца

Вот такова логика. Что же остается? Одна-единственная зацепка: отец не был „настоящим“ кулаком, его раскулачили несправедливо. Вот та единственная соломинка, за которую могло ухватиться сыновнее чувство тогдашнего идейного комсомольца, имевшего несчастье оказаться сыном репрессированных родителей. И Александр Трифонович, как я убежден, вероятно, не раз на протяжении своей жизни прибегал к этому аргументу – как перед другими, так и перед самим собой. Но какой же слабый это был аргумент в те годы! Александр Трифонович периода описываемых событий – это человек, оказавшийся перед острейшей идеологической и моральной дилеммой, человек, терзаемый жестоким внутренним противоречием. Нет, он не забыл ни родителей своих, ни братьев – иначе не написал бы в 33-м году:

а в 36-м – „Матери“, не говоря уж о позднейших его вещах. Однажды мы получили от него письмо, первые строки из которого я помню до сего дня: „Дорогие родные! Ликвидация кулачества не есть ликвидация людей, тем более – детей. Мужайтесь, терпите, трудитесь. Писать вам я не могу. Александр“.

Это было в июле 1931 г. В ссылке находилось восемь членов нашей семьи: отец Трифон Гордеевич, мать Мария Митрофановна, наш старший брат Константин, сестра Анна, я, брат Павел, сестра Мария и наш самый младший брат Василий.

Невозможно рассказать обо всем том, что происходило и как закончилось наше пребывание в ссылке – про это можно было бы написать толстую книгу. После тяжелых мытарств мы поселились в с. Русский Турек Кировской области, где и нашел нас Александр Трифонович в апреле 1936 г. В том же году в Смоленске состоялась встреча всей нашей семьи, в полном составе». [12; 165–166]

Федор Александрович Абрамов:

«В Твардовском жил комсомолец, решительно порвавший с отцом, тянувшимся к зажиточности. Нравственный максимализм, свойственнный поколению, обостренный семейной драмой». [12; 262]

Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:

« 7.XI.1961

Вчерашняя встреча с братом Иваном, его порыв „высказаться“, беспредельный ужас, который он проходил на Чукотке, покамест я строил дачу, пьянствовал, болтал и дело делал и нес на себе лишь „условную“, „духовную“ нагрузку этих лет. „Тюрьма не страшна сама по себе, страшно, что она не дает никакой гарантии выжить, уцелеть, что в ней быть зарезанным, убитым легко, как на передовой, но без малейшего оправдания этой гибели чем-нибудь“.

Ему предложили, когда он с „партией“ находился в Москве, по пути от границы к тому чукотскому берегу, свидание с братом, т. е. со мною. Он отказался, и это была его гордость и благородство: не хотел, чтобы я его видел „таким“, в тогдашних понятиях, не хотел и встречаться для того, чтобы после этой встречи следовать по назначению, – лучше уж так следовать, – опасался и того, что, м. б., для меня, который не в силах был бы сделать что-нибудь для него, это будет чем-то компрометирующим, опасным». [11, I; 66–67]

Николай Капитонович Павлов:

«В декабрьском номере журнала „Западная область“ ‹…› появилось стихотворение А. Твардовского „Четыре тонны“, с которым были связаны драматические события. ‹…› В февральской книжке „Наступления“ появилась статья В. Смолина „О литературном отделе журнала «Западная область»“, в которой автор обрушился на стихотворение Твардовского „Четыре тонны“. Автора обвиняли в том, что в стихотворении „классовая сущность“ кулака „затушевывается человеческими качествами“, „классовые противоречия в деревне не раскрыты“, что стихотворение „проникнуто классово чуждым настроением, содержит в себе неверную политическую оценку происходящим событиям“ и т. д.

Те, кто были близки Твардовскому, по-дружески советовали ему, не дожидаясь „бури“, признать ошибки, покаяться. Но он эти советы пренебрежительно высмеивал. Состоялось собрание писателей, на котором поднялась „волна“ критики и самокритики. Статью Смолина одобрили.

На этом же собрании ‹…› вспомнили пресловутую статью А. Селивановского „Барчук или пролетарский поэт?“, опубликованную в журнале „Рост“ в апреле 1930 г., т. е. вспомнили о ней одиннадцать месяцев спустя после ее появления. ‹…›

На собрании, одобрившем статьи Смолина и Селивановского, поэт категорически возражал против предъявленных ему обвинений, упорствовал, но ни с чьей стороны поддержки не получил, – его стихотворение „Четыре тонны“ расценили как ошибочное. ‹…›

В своих возражениях, в своем протесте, а в сущности, в своей одиночной самозащите Твардовский был выше всех нас. Большинство участников собрания это прекрасно понимали. Но все, кто осуждал Твардовского, были убеждены, что малейшее попустительство ошибкам – это вода на мельницу „классового врага“, что они обязаны „быть бдительными“. Именно в силу этого собрание расценивало самозащиту Твардовского как „вызов организации“, „противопоставление своей личности – коллективу“, „проявление… кулацких тенденций“. Последнее играло особенно отрицательную роль, поскольку все мы считали, что Твардовский – сын кулака. ‹…›

В марте 1931 г. Твардовский вторично, теперь уже бессрочно, был исключен из РАПП. ‹…›

К чести Александра Трифоновича, он все это перенес с гордо поднятой головой, стоически, развивая и совершенствуя свои литературные и журналистские способности. Он писал и публиковал очерки как в журнале „Западная область“, в редакции которой продолжал работать, так и в газетах „Рабочий путь“, „Социалистическая деревня“, „Красноармейская правда“. По его инициативе в декабре 1931 г. в книжном издательстве состоялось собрание смоленских очеркистов. Несколько позже по его же инициативе было создано „производственно-творческое объединение очеркистов“, поставившее своей целью „освещение состояния и проблем соцстройки Западной области“. В объединение вошел и сам Твардовский и был душой его, на деле показывая, как надо эти проблемы освещать». [12; 173–175]

Дмитрий Павлович Дворецкий:

«Рабочий день ответсекретаря „Западной области“ заполнен был до отказа. Твардовский правил статьи и писал передовицы, читал верстку и делал макеты журнала, читал и „сигнал“ – сброшюрованный номер для подписания „в свет“. Редактор Локтев во всем ему доверял. Между делом отсекр звонил авторам заказанных статей, просил „не тянуть“: „Дорога ложка к обеду“. Терпеливо сидел на совещаниях, заседаниях, ездил в колхозы.

Я удивлялся его необыкновенной работоспособности, его отдаче, уменью, как он выражался, „держать в узде“ свое рабочее время. Мало того, что он делал „Западную область“, ведомственный и, прямо скажем, суховатый по природе своей журнал, он еще находил в рамках суток (надо полагать, вечерние и ночные) часы, чтобы писать стихи, то есть продолжал свой наиболее трудный, творческий рабочий день». [2; 66]