Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 1. За горами - за морями

— Вы сами откуда?

— Из Москвы, сотрудник музея Ленина. Бывший, как понимаете. Провели через комиссию, актировали как неспособного к физическому труду. Что дальше, никто не знает.

Антон Иванович протянул ему початую пачку махорки и бумагу, нарезанную на цигарки.

— Возьмите, земляк. Едой не богаты, хоть это.

— Великое спасибо. Сверните, пожалуйста, у меня три пальца ампутированы, придавило камнем. Здесь, кажется, лучше? У вас вид здоровых людей. Какое это счастье!

А Сергей уже ходил по бараку, вглядывался в лица актированных, без конца спрашивал:

— Верховского не знали? Бориса Денисовича Потапенко? Не встречали Черемных, высокого такого, бывшего военного? — И снова повторял фамилии, снова глядел по сторонам, надеясь встретить своих друзей.

Ожидаемого ответа не услышал, хотя вопрос задавал бесчисленно. Со странным чувством возрастающей боли он узнавал, что среди прибывших есть и военные, и колхозники, и доктора наук, бывшие руководители заводов, совхозов, партийные работники, старые большевики — все превращенные в безликую толпу инвалидов. Это был пепел, сожженный золотой фонд страны. Что ждало их впереди? Конечно, не освобождение. Даже доведенные до порога смерти, они не покинут Колымы, чтобы не «травмировать» единое и сплоченное вождем общество, не осквернять его своим присутствием… Найдется лагерь, где они дождутся нестрашной для них кончины.

Барак затихал, Сергей все еще всматривался в лица, благо большая лампа светила сильно. Кто-то стонал, кто-то уже во сне вдруг вскрикивал и подымался. В углу сильно, с чувством ругался человек, не владеющий разумом.

Помрачневший инженер вытащил Сергея из прохода и увлек за собой.

— Иди к себе, довольно переживаний, — сказал и подтолкнул от двери.

Сергей вышел из барака, вдохнул морозного воздуха и потащился к своему бараку. Молча разделся, лег рядом с Машковым и укрылся полушубком. Но долго еще не мог уснуть. И когда забылся, перед ним все еще мелькали страдальческие лица, глаза с голодным блеском и душевной болью…

Подошли весенние дни, майские праздники донесли до стройки звуки духового оркестра с той стороны реки Колымы: дивизион войск НКВД вышел на парад и маршировал по расчищенному двору военного поселка. Где-то там, рядом со своей матерью сейчас стоял и радостно хлопал в ладошки его тезка, Сережа. А в соседнем бараке лагеря среди обреченных запросто мог оказаться и тот брат офицерской жены, который бесследно, как она сказала, исчез.

После праздника этапы актированных делали остановку в Дебине не один раз. То, что нарядчик называл «отбросами», накапливалось в Ягодном, Сусумане, Берелехе, на Чай-Урье, Аркагале. Содержать инвалидов на месте, по мнению руководителей Севвостлага, было бессмысленным, ведь и для работающих еды не хватало, а уж кормить лежачих, возить им хлеб за два моря — тем более. И потому печальные этапы двигались к Магадану, где строили и расширяли инвалидные лагеря.

В мае бетонщики работали уже без бушлатов, без шапок, подставляя головы теплому солнцу. Оседал снег, покрывался коричневым налетом лиственничной хвои. Говорили о подходе третьего каравана судов с заключенными и с продуктами. Под рукой Антона Ивановича строители чувствовали себя уверенно, наряды инженер «выводил» на первую категорию — не сытно, но и не голодно. Работа стала привычной и даже интересной: их руками поднимался громадина-дом.

Один из этапов с севера задержался в Дебине почти на сутки: вышла из строя машина, ждали другую. Больные и голодные люди после обеда выползали из барака, усаживались в затишке и, закрыв глаза, грелись под солнцем. Минуты блаженства после многих месяцев изнуряющего труда.

Увидев новых людей, Сергей оторвался от своих и пошел вдоль сидевших на корточках этапников. Не взгляд, а сердце подсказало ему, что нашелся… Он остановился перед худющим, тонкошеим человеком с закрытыми глазами, старым, морщинистым, но уж очень напоминающим того бравого подполковника, который ехал с ним в вагоне и отзывался на фамилию Черемных.

— Виктор Павлович, — неуверенно, почти шепотом сказал Сергей. — Вы ли это?

Худой медленно открыл глаза, посмотрел на Сергея, лицо его дрогнуло, и слезы показались на глазах.

— Морозов! Сережа! Ты, ты! — Он попытался подняться, но качнулся и склонился на сторону. — Нет, не могу. Помоги, Сережа. Усади, вот так, так. У меня, понимаешь ли, нет сил… Нагнись, милый, я поцелую тебя… Присядь, если не спешишь.

— Вы откуда и куда?

— Похоже, что наш этап везут в инвалидный лагерь или в больницу. Мне все равно — куда и зачем. Беда случилась на «Мальдяке», есть такой проклятый прииск. Как видишь, осталось подвести черту. В пятьдесят один год. Ну, а что у тебя? Выглядишь молодцом. Где, что, как живешь?

Он говорил, а слезы катились сами по себе, вытирать их было бесполезно. Сергей уселся перед другом и стал рассказывать. Тут же спросил, не знает ли он, что с другими, где они?

— Знаю. В лагерной больнице Берелеха со мной лежал отец Борис. У него было воспаление легких. Так здесь называют морозный ожог верхушки легких. Когда стал поправляться, он так душевно, с таким добром помогал мне, что я — трудно поверить! — проникся пониманием Бога нашего, Спасителя. Будь такая возможность — ушел бы в монастырь, такой вот душевный сдвиг, неожиданный. Надо жить, Сережа, надо найти способ одолеть новую русскую беду. Ведь сотни тысяч гибнут, миллионы проникаются страхом и ненавистью друг к другу. Апокалипсис… Страна долго будет под властью подозрительности и страха.

Черемных говорил, его немощное, высушенное голодом и болезнью тело покачивалось, глаза лихорадочно блестели, и Морозов вдруг подумал, что Виктор Павлович не в себе, что-то у него с головой. Но бывший подполковник вдруг глянул на Сергея ясно и строго, знакомая усмешка возникла на ссохшихся губах:

— Нет, Сережа, я, слава Богу, пока в своем уме. Безумен этот мир насилия, что окружает нас, безумцы — правящие нами. Все еще не могу понять до конца скрытой причины уничтожения самых думающих, самых нужных стране людей. Кто направляет эту машину? Нечеловеки, монстры, зачернившие наш славный флаг.

— Потише, Виктор Павлович, пожалуйста, потише. — Сергей нагнулся к нему: — Я тоже побывал на прииске, видел груды мертвых тел, сотни едва живых. Могу я чем-нибудь помочь вам?

— Найди мне бумагу и карандаш. Напишу в ЦК, выскажу все, что думаю. Себя жалеть поздно и ни к чему. Один шаг до конца, хочу выразить негодование, позор, хочу плюнуть в морду этим…

Надо всенародно обличить и наказать палачей Гаранина, Павлова, всю эту ораву тюремщиков. И Ежова, и всех, кто с ним…

Сергей побежал в барак. Инженера в каморке не было. Он самовольно взял у него со стола три листа бумаги, карандаш, спрятал и через минуту-другую передал подполковнику, который умело, как старый зэк, запрятал драгоценные вещи в одежде. Неужели он всерьез думал, что его письмо выйдет за пределы лагеря?