Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

Но когда это будет, если нет хлеба?

И вдруг в поселках появился… белый хлеб. Настоящий ситный — пышный, ароматный из муки высшего сорта! По карточкам, конечно. Кое-где белый хлеб стали выдавать и в лагерях — золото требовало.

Это была американская мука. Ее везли через Тихий океан. Путь был много длинней, чем из Находки в Нагаево, но безопаснее, морские суда шли, огибая Камчатку, из международных вод прямо в свои, территориальные.

В эти дни Морозов поехал на очередное совещание в Магадан. В Берелехской долине стояла не очень страшная зима с морозами около сорока градусов, а такой мороз при полном безветрии считался благодатью. Над долиной висел плотный туман, откуда он брался, объяснению не поддавалось. Снег, выпавший с большим опозданием, так и лежал непереметенный, целомудренно-чистый. Туман мешал летчикам переправлять самолеты. Армада за армадой облетала Колыму где-то северней. Фронты требовали поддержки, бои шли, не стихая. Немцы отступали в одном месте, наступали в другом, сражались с какой-то фатальной обреченностью. Сводки Совинформбюро стали более пространными. Наши наступали, и этого было довольно, чтобы уверовать в победу.

Магадан встретил Сергея неприятной сырой оттепелью. И тоже туманом. В крохотном кабинете Михаила Табышева было накурено, душно, через открытую форточку в комнату вползал холодный пар. Табышев обнял Сергея, спросил о домашних делах, вдруг ударил себя по лбу и, схватив бумагу со стола, громко объявил:

— Сергей Иванович, ты же в лидеры вышел! Мужики, вот сводка по урожайности. Сусуман всех обошел, даже прибрежных. Двадцать три тонны капусты с каждого гектара! А метеослужба считает Сусуман вторым, после Оймякона, полюсом холода. Боженко, ты в своем Сеймчане, на благодатном месте, и едва двадцать тонн собрал. Старик, подтянись! Да и наша Дукча что-то не блещет. Впрочем, об этом поговорим завтра, начальство до пяти часов занято. Пошли ко мне, братие, семинар начнем с утра.

Жил он в пятиэтажном доме на улице Сталина, у него с женой были две комнаты, еще в двух — соседи, какой-то нелюдимый майор, «мешком стукнутый» — по характеристике Михаила Ивановича. Кажется, он ведал одной из городских тюрем и, естественно, о должности своей помалкивал.

Табышев вполголоса жаловался коллегам:

— Я здесь, как инфузория на стеклышке под микроскопом. Слежу за каждым своим словом. А сосед — за мной. Не жизнь, а малина, тишина гробовая. Долго с таким соседом не выдержишь. Но терпим, куда же денешься? Даже улыбаемся друг другу…

Жена Табышева была сноровиста, нрава веселого. Она тоже провела в Эльгене пять лет, выдержала и осела в Магадане. Стол накрыла мгновенно, и все на нем было соблазнительно, все заморское, дивное, либо незнаемое, либо забытое.

— Так, — глухо сказал Боженко. — Значит, связь с капитализмом налажена. Смотрите-ка, а они, оказывается, и хорошую колбасу еще не разучились делать! А это что? Фарш? Убиться можно, какой запах! И кофе! Его едят, сосут или пьют? Забыл начисто!

В те месяцы Магадан жил почти полностью на заморских харчах. То, что выдавали здесь по карточкам, на трассу еще не дошло.

— К нам идет только спирт, — вздыхал эльгенский агроном Савельев. — А вся закусь оседает здесь. Вчера пошел на рынок: ну, как при НЭПе, глаза разбегаются. И торгуют юнцы, такие шустрые, франтоватые, ой-ё-ёй! Спросил одного, оказывается, морячок, с теплоходом ездит на ту сторону. Папа устроил, даже школу велел бросить, когда такой фарт. Его через год-другой раскулачивать придется.

— Попробуй, займись! Они два раза съездят на тот берег — и уже денег девать некуда. Не подступишься, да еще папа сам когда-то раскулачивал, порядок знает.

— Кое-что перепадет и на трассу. Два ледокола работают в бухте, колют метровый лед у самого пирса. И два транспорта подходят оттуда. Моряки возят, что душе угодно, их там принимают, как родных, вот и нагружаются, как только можно. Средняя школа в городе полупустая. По согласию родителей бросают — и в плавание, по блату, конечно. Новая элита создается в обществе. Ну, кому что, как говорится. Нам интересно другое. Со дня на день привезут семена, учитесь разбираться в сортах и названиях, чтобы прокола не допустить. Говорят, что из Аляски, северные формы.

— Пришел его благородие, — тихо сказала Тоня и кивнула на дверь.

— Пригласим соседа? — спросил Табышев.

— Не пойдет, — сказала Тоня. — Вы вот тут о здравии людей беспокоитесь, а он — за упокой. О чем с ним говорить?

Михаил Иванович вышел. Из прихожей раздавалось «бу-бу-бу». Вернулся обескураженный.

— Не хочет. Боится, конечно. Расспросов, подначек, а то и встречи с кем-то из бывших подопечных. Было бы предложено. Они сами себя из общества выделили на десятилетия.

Уходили от Табышевых поздно, спали агрономы мало. Но на совещание пришли разом и выглядели свежими.

У агрономов нашлось, что сказать. Говорил и Морозов, напирал на необходимость полного сбора навоза по принципу: сколько привезут, столько и овощей получат. Так они делают в Сусумане. И успешно. Просил подтвердить эту зависимость приказом по Главку. А в заключение высказался по делам тепличным, попросив привезти из Приморья для совхоза десяток-другой пчелосемей: опылять огурцы в теплицах. Посмеялись, но, подумав, согласились. Ведь тепличницы опыляют огурцы вручную — сколько цветов, столько раз в них сунуться надо. И все-таки много пустоцветов. Пчелы опыление проделают куда лучше.

Опоздал и пришел с извинением почвовед, ученый Руссо, старый знакомый Морозова по Дукче. И сразу начался разговор о почвах.

— Да, надо создавать рукотворные, — высказался Руссо. — Все естественные почвы слабы, они богаче только на побережье. Нужен навоз. Нужно увеличивать поголовье скота — и для молока-мяса, и для навоза. Сусуман впереди потому, что Западное управление приказало выдавать овощи приискам, которые снабжают совхоз навозом. И фекалиями.

— Фекалиев на Колыме нет, — буркнул Савельев.

— Ну, как же! Столько народу в зонах, — заметил Руссо.

— У этого народа рацион питания рассчитан на полное усвоение. Без шлаков, — под мрачные улыбки буркнул Савельев. — Исключение составляют вохровцы и начальство. Но это мизер.

Через полчаса раздался звонок. Табышев взял трубку, выслушал, сказал «извещу». И, положив телефон, заявил:

— Завтра нас приглашают в Главк. Кто-то из генералов хочет выслушать агрономов. Ну, а мы займемся пока рассмотрением заявок и вашими отчетами. Так, мужики?

И Морозов, и его коллеги впервые входили в здание Дальстроя, многоэтажное, барски обширное, ухоженное, с коврами на лестнице. Площадку второго этажа, устеленную большим ковром, занимал постамент. На нем стояла белая, ангельски чистая фигура великого вождя всех времен и народов, красавца в кителе и с трубкой в руке. Он вызывал и страх, и трудно скрываемое презрение. Агрономы только покосились на него и опустили головы. Стоять бы ему на всех кладбищах, которые резво умножал…