Илья Серман - Свободные размышления. Воспоминания, статьи

Самодержавие не только смогло сохранить национально-государственное единство России – оно, по мнению Ломоносова, возвело Россию, усилиями Петра I и нации в целом, на такой уровень политического влияния, что страна стала из объекта политики Запада ее субъектом, вершителем судеб всей Европы «яко важнейший член во всей европейской системе» 606.

Подобно Посошкову, Ломоносов убежден, что русские «никого не хуже» в смысле способностей к наукам. Он говорит об этом в оде 1747 года:

В то же время, подобно Посошкову, Ломоносов возмущается невежеством и безнравственностью православного духовенства, сравнивая его поведение с тем, как ведут себя лютеранские священники в Германии: «Тамошние пасторы не ходят никуда на обеды, по крестинам, по родинам, свадьбам и похоронам, не токмо в городах, но и по деревням, за стыд то почитают, а ежели хотя мало того увидят, что он пьет, тотчас лишат места. А у нас при всякой пирушке по городам и деревням попы – первые пьяницы. И не довольствуясь тем, по кабакам ходят, а иногда до крови дерутся… А у нас по многим местам и попы сами чуть столько грамоте знают, сколько там мужичий батрак или коровница умеет» 608.

Нескрываемая горечь этих замечаний Ломоносова (и сходных мыслей Посошкова) говорит о глубоком страдании, которое испытывал поэт, сопоставляя военно-государственные триумфы России перед лицом Запада и повсеместное невежество первых учителей народа, не говоря уже о его массе в целом. Поэтому в его поэме о Петре Великом герой побеждает главных своих врагов – русское суеверие и шведов (западных противников) – одним и тем же оружием: усвоенным у Запада просвещением. Война, по Ломоносову, не цель для Петра, а только путь к культуре:

У Ломоносова еще не возникало сомнений в пользе от западных наук, хотя он и вступал часто в споры с западными учеными и так и не согласился с ньютоновской идеей всеобщего притяжения тел 610.

В середине столетия, то есть в 1750-е годы, уже стали ощутимы результаты петровских реформ, направленных на европеизацию России, на преодоление двух– или трехвековой ее отсталости. Эти результаты сказались в как будто очень далеких друг от друга сферах жизни – в военном деле и в «словесных науках». При этом «словесные науки», то есть литература, а еще точнее, поэзия, взяли на себя прославление побед русских войск.

Друг Пушкина, П.А. Вяземский, в своей монографии о Фонвизине (1848) предложил такое определение глубокой внутренней связи в XVIII веке войн и поэзии: «Ломоносов, Петров, Державин были бардами народа, почти всегда стоявшего под ружьем, – народа, праздновавшего победы или готовившегося к новым» 611.

Таким образом, Россия уже в середине XVIII века могла, по собственному пониманию, да и по западной оценке, противопоставить учителям свое военно-политическое могущество и свою новую поэзию. Позднее видный славянофильский критик Н.Н. Страхов именно в этом видел основное достижение русской культуры XVIII века: «Сближаясь с Европою, мы сразу показали себя равными ей в одном отношении – в государственном могуществе, и это не могло не возбудить нашей гордости. <���…> Было бы странно, если бы литература не отразила в себе того героического восторга, который составлял самую светлую сторону тогдашней жизни России» 612.

Военная мощь России, ее победы – над Пруссией при Елизавете, над турками и поляками при Екатерине II, над французами при Павле – порождали чувство национальной гордости, основанное на реальных политических достижениях, а не на сомнительном идеологическом превосходстве, которым так гордилась Московская Русь. В оде 1759 года Ломоносов говорит:

Через 25 лет об этом же сказал Сумароков в оде Екатерине II «На торжество мира с Портою Оттоманскою 1775 года»:

Через сто лет после смерти Ломоносова Аполлон Майков, поэт послепушкинской эпохи, писал, что Ломоносов воспитал в целом поколении чувство национального самоуважения 615.

Новая поэзия разработала одический жанр как словесное выражение военно-политических побед и одновременно заявила свое право на равенство с Западом, о чем только мечтали первые деятели новой русской литературы, Кантемир и Тредиаковский, в 1730-е годы.

В середине XVIII века в молодой русской литературе возникла новая форма борьбы с Западом – галлофобия, начало которой положили Сумароков и Елагин и которую развили русские комедиографы с первых шагов созданного в 1756 году Русского публичного театра. Позднее вышучивание и высмеивание подражателей всему французскому стало дежурной темой русской сатирической журналистики до 1820-х годов.

Первые русские комедиографы принадлежали к поколению, которое пришло в литературу вслед за Ломоносовым и Сумароковым. Эти молодые литераторы хорошо понимали весомость того, что было сделано основоположниками русской литературы, и потому выступили на ее защиту от тех, кто подражал всему французскому и знать не хотел ничего отечественного. В одной из первых русских оригинальных комедий «Наказанная вертопрашка» (1765) персонажи спорят:

Молодой граф( Пульхерии ): Я вам лучше расскажу, сударыня. За обедом сегодня у графа Глупозвякова не знаю какой-то педант сутенировал, что будто русский язык… что этот варварский язык более приятности французского имеет. И какой он вздор молол! У нас-де начинают писать, называл великими людьми Ломоносова и… Феофана какого-то. Великими людьми двух русаков! Вообразите себе только эту глупость!.. Слушай, мой дружище, сказал я ему, что тебе кажется велико, то еще не велико для других.

Пульхерия: Остро сказано.

Ераст: Но читал ли ты Феофана или Ломоносова?