Илья Серман - Свободные размышления. Воспоминания, статьи

После свержения Павла I сопоставительная оценка России и Запада не только вновь появилась на страницах русской печати, но и получила такую свободу выражения, какой ранее в России не бывало. В 1801 году Карамзин издал «Письма русского путешественника» с шестой частью, ранее не публиковавшейся, в которой отказался от формы «писем» и, дав последовательное описание всех сторон английской общественной жизни, предложил русским читателям, в первую очередь молодым политикам из окружения Александра I, нечто вроде политического руководства по устройству справедливого, основанного на законе общества. Он подробно описывает суд присяжных: «Здесь, друзья мои, отдайте пальму английским законодателям, которые умели жестокое правосудие смягчить человеколюбием, не забыли ничего для спасения невинности и не боялись излишних предосторожностей» 632. По поводу известного принципа английского права, согласно которому обвиняемый может быть осужден, только если есть соответствующий закон, которому подсудно его преступление, Карамзин восклицает: «Следственно, здесь нет человека, от которого зависела бы жизнь другого» 633.

Об английском парламенте Карамзин пишет, сравнивая его с Национальным собранием в революционном Париже: «Разница между парижским народным собранием и английским парламентом есть та, что первое шумнее; впрочем, и парламентские собрания довольно беспорядочны… но дела идут свои порядком, и хорошо. Умные министры правят, умная публика смотрит и судит» 634.

В первые годы нового, XIX века противники Карамзина возвели галлофобию на уровень политической борьбы с идейной агентурой кровавой французской революции. «Защита» русского языка со стороны Шишкова и его соратников, которая на самом деле была попыткой вернуть его к доломоносовскому состоянию, идет в начале нового века под гром сражений с теми самыми французами, от которых Шишков спасал русскую литературу.

Поражения, а затем победы в русско-французских войнах начала века впервые в истории русской культуры и русской поэзии не находят себе адекватного по масштабу одического восхваления. Стареющий Державин в одах этого времени кажется своим собственным не очень удачным эпигоном. Поэтическое слово надолго перестало воспевать мудрость царей и победы русских воинов, хотя иногда рецидивы этого содружества «меча и лиры» появляются и позднее, даже в эпоху Крымской войны 1853 – 1856 годов.

Эпоха войн с Наполеоном изменила отношение Карамзина к западным образцам конституционного строя. Он как бы вернулся к идеям Ломоносова и в «Истории государства Российского» уже доказывал, что существование России как государства возможно только при сохранении самодержавия. Декабристы свои политические идеи о свободе для России, заимствованные из западных источников и западного исторического опыта, тоже, по примеру Карамзина, обосновывали исторически, выдвинув как образец для современности древнерусские вольности – Новгород и его республиканский строй 635. Карамзин нашел в русской истории самодержавие, а декабристы – свободу. Декабристская попытка синтеза русского исторического опыта и западной политической идеологии была разрушена вместе с декабристским движением.

Каждое из двух основных направлений русской мысли 1830 – 1840-х годов – западники и славянофилы – из наследия декабристской мысли извлекло для себя то, что ему казалось наиболее продуктивным. Славянофилы развили представление о нравственной высоте допетровской Руси, намек на что находился еще в «Кошельке» Новикова; их концепция включала в себя полное отрицание умирающего Запада и всей послепетровской эпохи русской истории. Идея политической свободы и социального переустройства русского общества досталась западникам.

Все эти идеи обрели новую силу и поддержку в русской литературе нашего времени. Наша цель была не столько открыть на примере проблемы «Россия – Запад» что-либо новое в философии идей русского общественного сознания, сколько показать, как эти идеи связаны с исторической почвой, их породившей, и с какой силой они до сих пор владеют умами, хотя исторический опыт мог бы подсказать русским людям более конкретные формы самосознания вместо повторения идеологических утопий.

По-видимому, в России действительно вопросы всегда «старые», и вот уже три столетия всегда одни и те же.

1983 г.

В студенческие годы, вероятно в 1935 году, прочитав мою дипломную работу о Батюшкове, Григорий Александрович Гуковский 636мне сказал: «Вы – историк». Тогда я обиделся, мне показалось, что он отводил мне второстепенную роль по сравнению с теми, кто может анализировать стилистику и поэтику… Позднее я понял, что не было оснований обижаться: история для него была составной и очень важной частью его собственной работы. Мне понадобилось два десятка лет, чтобы понять, в какой мере история входит в самую сердцевину моей историко-литературной работы и какой методики анализа она требует.

У кого я учился? Ответить на этот вопрос трудно. У всех, кого читал или слышал: у Гуковского, у Томашевского 637, у Бахтина 638в его книге о Достоевском 1929 года, у Мордовченко 639, конечно, у Шкловского, которого читал и перечитывал, неизменно восхищаясь, – не стану перечислять всех, кто подсказывал мне необходимое в каждом случае решение. Но не могу забыть Г.О. Винокура 640и его комментарий к «Борису Годунову» в седьмом томе академического Пушкина. Учителей было много, но они ведь не учили в прямом смысле этого слова – они работали каждый по-своему, они искали и находили, а иногда их героические труды кончались неудачей. Так меня в свое время поразил комментарий М.П. Алексеева к «Моцарту и Сальери» в том же томе, где был комментарий Винокура; поразил эрудицией ученого, его знанием всей музыковедческой литературы эпохи, поразил объемом – 10 печатных листов – и удивил тем, что в результате почтенный исследователь так и не нашел источника сюжета пушкинской трагедии. И как я был удивлен и обрадован, когда в «Пантеоне иностранных авторов» Карамзина (издание 1819 года) я случайно обнаружил, без указания автора и источника, рассказ о заказчике «Реквиема» Моцарту, о неявке заказчика и скорой смерти композитора… Что Пушкин наверняка читал карамзинскую антологию, не было никаких сомнений ни у меня, ни у Б.В. Томашевского, к которому я поспешил со своим открытием…