Гильдебрандт-Арбенина Николаевна - «Девочка, катящая серсо...»

Я, которая с веселой надеждой смотрела на план Москвы — дома и улицы — теперь через слезы гляжу на зеленый кусочек — Новодевичье кладбище — вот все!.. Гуляя по пл<���ощади> Искусств, увидала дивно-красивую розовую голубку с изумрудной шейкой. Она пила из лужицы и больше не пела, как вторая голубка…

Прервала. Эту голубку я увидела сегодня — идя через Мих<���айловский> сквер. Тогда она смотрела в лужицу, и я думала, что ее выкрасили злые люди (м<���ожет> б<���ыть>, из Мих<���айловского> театра), и <���она> удивляется своему виду! Потом она вспорхнула. На др<���угой> день все подсохло, и я голубки этой не видала. А сегодня она паслась среди воробьев и голубей. Не смертельна ли для нее окраска? Когда я шла по Пантел<���еймоновской>, лежала мертвая голубка около урны — окаменевшая, и зад в крови.

Вч<���ера> во сне видала дикое: квартира с семьей Олениной. О. сама в костюме 30-х гг., маленькая, пожилая, и ее мать — пасторша, выше и темнее. Я спрашиваю О., как называл ее Пушкин — Annette или А. А., — она усмехнулась. У нее помятое личико, небольшие светлые глаза (? «Ангел Рафаэля»), невыразительное, но симпатичное лицо. Я говорю: «Я бы взвилась от злости на месте Нат<���альи> Ник<���олаевны> на его стихи о Ваших ножках — после своего брака…» Улыбка. Юбка длинная, ножек не видно.

…Всё о себе. Я не могу привыкнуть, что этого нет на свете. Юрочка мой, может быть, было ошибкой, что вы не пустили меня в Москву за ним! И мама моя, добрая и тактичная, кричала почти, грубо и истерично, защищая Юрочку. А ведь этот был москвич… и выжил. И мог меня защитить… Столько лет, столько лет! А может быть, я бы сама разочаровалась и не хотела его вспоминать. А теперь… До смерти мучиться из-за его неверности, тянуться на «тот свет», где, может быть, не будет никогда никакой встречи.

<���…>

Эти дни было тепло и красиво. Лебеди в пруду Летнего сада и милая темная уточка; сиамская кошка с голубыми глазами, которую целовали дети; били фонтаны, бившие при Петре. Огненно-красное дерево на Марсовом поле стало бледнеть; в Бол. Мих. саду целая аллея бледно-желтая, над прудом желто-оранжевые деревья, но другие совсем зеленые; прелестные серебристо-зеленые ивы по бокам Инженерного проезда; гумилёвские каштаны буро-золотые. Что еще? <���…> Неужели жизнь на земле может привязывать без любви?.. Как это Нат. Влад. радуется природе? Для меня природа, как музыка, — это очень много — но главное — любовь.

Воробьи взлетают и гонятся ветром, как листья. Листья плывут по Юрочкиной Мойке. А я, сидя на скамейке и склоняясь к воробьям, думаю (о Юрочке, и о других «бывших») — «не надо, не надо, не надо умирать» — тянет к живому…

На кладбищах страшно. Грабят и убивают.

Юля жалуется на боли. Я панически боюсь идти на Суворовский. Денег нет.

Моя «пенсионность» дает себя знать. <���…> Что, кто меня утешит?..

Была на Тутанхамоне {391} . Мальчик-красавец, но устроена выставка омерзительно.

<���…> Я вчера (без дождя) опять погуляла в Бол. Мих., теперь желтый цвет преобладает, но есть и зеленые пространства… прочла строки Ани… об осени. Читая ее стихи, вспомнила бедного Ник<���олая> Ст<���епановича>. Смею ли я после своего «побега» {392} называть его своим? Как странно все бывает в жизни… ведь я его любила… Его-то я любила…

А вот главное: вчера утром улетел во Фр<���анцию> бедный Ефим Эткинд {393} . Осталась его мать 83 лет <���…> и недавно умер младший брат. Остался один Марк… Не за что изгнали Ефима. Отпускают культуру… Что останется?

Холод на улице. Внизу ремонт. Юля болеет от запаха краски. Во сне видела какую-то бабу — квартирохозяйку, с которой ругалась; в окно выпрыгнула кошка. Надо было уезжать. А вчера? Много кошек — верней, больших котят — мягких, серых и с охро-розовыми полосками, как зебры…

А до того — какие-то незнакомые кавалеры.

Савинов гов<���орил> Нат. Вл., что Милаш<���евский> серьезно болен. Страшно, такая давняя дружба!..

В стихах Ахм<���атовой> — моя боль. То ревность к Г<���умилёву>, то злость на него — правда, я понимаю, что он был не «лебедь надменный» {394} , а некрасивый настойчивый мальчик. Я на ее месте… Не знаю, что бы я?

58 лет назад я познакомилась с Гумилёвым!.. Алик {395} 2-й ходил к Льву Г<���умилёву> спрашивать о М<���андельштаме>. Тот, услыхав про меня (что Алик был у меня), улыбнулся — он, верно, думал, что я умерла. Сег<���одня> был дождь.

<���…> Печальней судьбы Юрочки трудно представить, а меня он стерег, как (да простит меня Бог!) собака свою кость.

Вчера был Гриша и Ал. Ш. {396} , которому я «предала» написанное мною о М<���андельштаме>. Как это не то, зачем мне выступать в роли летописца? <���…>

Гром, молния — сег<���одня> ночью и к вечеру. Вчера странный день — неприятности с пенсией <���…> и милая встреча с Мирой Невер. {397} , из Третьяковки. Она интересная женщина и в парижском красивом платье. Наговорила мне много лестного о моих картинках и о моей наружности, что мне всегда приятно. Показала ей и Юрочкины рисунки, и ей очень понравились. А о моих портретах сказала: это целая поэма любви!.. Я сказала ей о польских гобеленах {398} и о своем желании направить их (рисунки Ю. Юркуна. — Н. П.) в Польшу.

<���…> Да, в воскр<���есенье> был Гриша Л<���евитин>, взволновавший Юлю сведениями о выставке. Бедная Юля, все мечтает о деньгах. Но — посмертная слава мне обеспечена (хоть и маленькая) — чужими стихами — и немного — моим творчеством; но денег никаких не будет {399} .

Вот этого я не умею «выбивать», даже пенсию зажуливают. Все мы под смертью ходим. <���…>

Тр<���етьего> дня пришло письмо от Алека, это дико, но это единственная вещь на свете, кот<���орая> меня как-то поддерживает в жизни. <���…>