Гильдебрандт-Арбенина Николаевна - «Девочка, катящая серсо...»

Далекая зима… тоже очень холодная. Алек Скрыдлов, Мадлэна, Борис Эрбштейн с сапфировыми глазами. Молодость моя! Бедный В. В., где вы теперь?..

Вот и новое Солнце! Была с Мар<���усей> в кино на «Марате». Я все вспоминала Юрочку: пейзажи и костелы его Литвы…

Мар<���уся> с Зиной нашли мне какую-то «ночную» службу. Не знаю, что будет. <���…>

Служба, увы, неподходящая — жуткие условия, хотя жалованье хорошее (выпускающий в газете). Сег<���одня> вечером был страшный сон про Юрочку. Сперва — будто он нагрубил еврейке Черномордик {380} и она на него жаловалась, а потом о нем было дурно сказано где-то в печати — потом оказалось, что это сон, — но наяву читала пьесу, современную, и там его фамилия фигурировала, как врага. Я взбесилась и закричала… Сон в руку — я знала — но если ему будет худо, я за него готова убить весь мир — и даже, если я влюблюсь, как кошка, в другого мужчину, я и его готова убить. <���…>

Пурга в окне. Утро. Еще был сон такой: на Бассейной встретила Аню Энгельгардт. Она была линялая, но довольно молодая. Я спросила про Леночку, она отвечала неохотно: будто та работает на бойне в бухгалтерии. Я подумала что это не дело для дочери Гумилёва {381} . О дочери Ани Галине — приблудной — я и спросить не хотела. <���…>

…Пурга в окне…

Во сне флирт с Всеволодом (!)… Какие-то комнаты; я расставляю мебель — в угол письм<���енный> стол. Вчера зашла после службы в Рус<���ский> музей к Савинову. Он был очень любезен, но ничего, конечно, не мог обещать.

Вчера меня горько опечалила весть о смерти Анны Ахматовой {382} . М<���ожет> б<���ыть>, и неверно, но скорее правда. Елиз. Анне звонила Марианна Евг., просила узнать у Всеволода, но он не знал ничего и очень взгрустнул. Помню, как я ей подарила на Литейном розу и как после они с Радловой «отбивали» меня друг от друга. А еще после она хотела придти утешать меня, когда узнала об участи Юрочки. Юрочка не любил ее — ни стихов, ни ее саму, считая очень неискренней. И он обиделся, что она не была на похоронах М<���ихаила>А<���лексеевича>. Пунин был и сказал, что она больна. Гумилёв со смехом рассказывал мне часто (тоже) о ея притворствах. Но все же в ней была большая сила — «нет на земле твоего короля…».

Она в чем-то говорила за всех женщин. <���…>

Да, во сне видала Маврину, Милаш<���евского> и Кузьмина, все были много моложе, на какой-то постели; особ<���енно> нежно говорила я с Кузьминым (когда-то другие меня к нему приревновали, я и переписывалась с ним больше всего). Сейчас <���…> писала Дарану. <���…>

Если бы Юрочка был жив! Бедный мой дорогой мальчик! Какая гнусная эпоха! Омерзительно все, кроме цветов.

<���…> У меня странная нервность от телефонов. Верно, после известия о Юрочке.

…Как хорошо бы иметь длинный отпуск! Какая гадость — служба! И есть люди, кто ее любит. Я ненавижу всякое ярмо — даже любовь (тираническая всегда) иногда тяготит. Как у мамы, Юры, теперь у Юли {383} .

Частые грозы, чувст<���вую> себя не очень хорошо. <���…> В Москве повидала Митрохина, он грустный, говорит о смерти. Комнатка уютная, совсем похожа на его ленинградскую. Много книг. (Ларионов в Париже занят продажей старины…) С Дараном сердечно поговорили по телефону, <���…> а Маврина меня неприятно поразила. Правда, звала на дачу, но вообще нелепо как-то говорила. Даран очень ее ругает. <���…> В музеи не попала. <���…>

Плохой сон с бедной Линой Ив<���ановной> — она, молодая, где-то повисла в воздухе, а я бегала по этажам за помощью и никак не дозванивалась… А сегодня сон был приятный: в меня влюбился Ал<���ексей> Толстой. Случилось как-то нечаянно, но после он прислал шоколад для Куси и золотой слиток мне и рубиновый браслет и еще что-то. Говорили, что он был влюблен в юную девку, после он жалел хорошенькую секретаршу, нарядную (тоже бывший роман). Я была близка к обмороку, но знала, что он полюбил меня.

Вчера был день смерти Блока. Я второй день на службе. О Москве; была у Милаш<���евского> в день его рождения, — у Дарана и у Золот. {384} на другой день. К Митр<���охину> вторично не попала.

<���…>

Вчера весь день просидела дома, лежала, разбирала остатки мод {385} (57 листов из огромного собрания!!! И нет самого любимого!!). Только вечером вышла в аптеку. <���…> противно здесь сидеть; не умею я устраиваться!! Господи, я совершенно «бесполезная» тварь — «голубая кровь», как с восторгом говорит Юля. — Ветер и холодно; писем нет, что меня очень беспокоит. <���…>

…Я всегда боюсь августа — месяц смерти папы и Гумилёва. Даже рождение Гёте не перевешивает этого чувства страха.

…Какая сейчас неинтересная жизнь, несмотря на похвальбу! Безобразная живопись; даже мои талантливые москвичи посерели и иссякли — от страха и отсутствия своб<���одного> времени. И какая скучная литература! «Белая береза» {386} , «Далеко от Москвы» {387} и пр. — просто неудобоваримое чтиво. А кому-то нравится. Неглупая Наташа А. уже плачет! Галя умиляется на кинокартинах…

…В такое время не хочется жить.

Все мои мысли поглотил милый М<���ихаил> Ал<���ексеевич >. Я когда-то хотела бросить ему вслед в землю свои модные листы — как цветы… Теперь нет ни любимых листов, ни его могилы. Как у Моцарта?!!.. Вот время! Нет могил Гумилёва, Мандельштама, Кузмина… Боже мой, какая тяжелая книга у Ганса Фаллады («Каждый умирает в одиночку» {388} ). Не так ли было и с Юрой? Зачем же судьба дает мне Юльку в преданные служанки? Чем я заслужила ее? <���…>

Всегда во сне бывают ландшафты; поля и дороги, ведущие к отдаленным селениям и городам; незнакомые города… <���…>

Я никогда не думала, что переживу Сталина. Ведь грузины многолетние.

<���…> Всеволод очень огорчил меня, сказав о смерти С. Прокофьева {389} . Я не все далеко люблю в его музыке, но это было обаятельное искусство. Я не была знакома, к сожалению…

<���…> Во сне смотрела в окно с Чагиным — вид, похож на Сахалин — развесистое дерево (туя?) — на холмистой местности. Темно-зеленый цвет. Потом у меня зуб сломался (половинка?). Я не вздыхаю на Европейскую, нет — но боль тяготит. Отчего он {390} ушел в невозвратимость, не простясь со мной — не вспомнив, наверное? Это мне месть от Гумилёва, от Юрочки — или что?