Гильдебрандт-Арбенина Николаевна - «Девочка, катящая серсо...»

Смею ли я угадать какие-то свои черты из «Девы-птицы» [ «Дева-птица» из книги Н. Гумилёва «Огненный столп».], хотя это было после меня и птица была с бледным лицом и черными глазами. Но я будто слышу себя: «Но всего мне жальче, хоть и всего дороже…» Нет, это, наверное, — моя печальная фантазия…

(Разве у него было впечатление, что я — язычница?) Я думала, что он и жениться если хочет на мне по обряду, потому что знает, что я верующая, и если я дам клятву перед алтарем, то буду «держаться». Но, помимо прочего, я очень боялась, что мне тогда не избежать ребенка, — да непременно бы сделал это, — ведь я его знала… Мне только хотелось быть любящей старшей сестрой для Лёвы, которого мне было как-то жалко. Он мог сдержать меня от многого.

Т. е. Лозинский поздравил со стихотворением как с «именинами».

В противовес моей «балетной» бабушке, матери мамы, нравственной, как игуменья, моя «дворянская» бабушка, мать папы, говорят, была легкомысленной, и ей приписывали роман с каким-то кн. Голицыным; эти слухи в свое время распространяла мать Никса Бальмонта и Ани Гумилёвой, Лариса Михайловна, которой в свою очередь приписывали увлечение моим папой.

[Неточная цитата из «Баллады о дуэли» Г. Иванова.].

Одоевцева приводит конец [См.: Одоевцева И. На берегах Невы. С. 144.], который я забыла; причину не приводит, потому что она не хотела, верно, писать обо мне в связи с Гумилёвым.

Все это на совести Мандельштама.

А слова Гумилёва — точные.

Разговор о черной магии мог быть и в другой день. Почему-то бедный цыпленок вызвал у меня ужас! А причем тут внешний вид? Искусства? или смерти?

Он говорил мне об императоре Лияссо. Лияссо похож (я видела потом) на темнокожего юного Блока. Он был давно убит.

Я вспомнила, что не пошла слушать «Гондлу» и стихи 16-го г. по разным причинам (и, может быть, это испортило и мою, и его жизнь), но, среди прочего, у меня не было нового платья (в светло-синем уже ему показывалась). — Я как-то сказала. У него было самое искреннее удивление на лице: «Неужели вы могли подумать, что я смотрел на ваше платье, когда вижу вас?» Вопрос был такой искренний, как будто он видел меня в лучах!..

Я никогда не говорила (что хвалю в себе) ничего вредного для Ани; я держала в секрете ее секреты. Ей многое могло бы повредить. Но коварная подружка сочиняла про меня некоторые вещи навыворот; думаю, Гумилёв не верил ей, когда я объясняла. (Но это пустяки.)

Я думаю, он чего-то не сказал, как джентльмен. То же самое скажу про Юру, очень тактичного в разговорах о Гумилёве.

Вспоминаю, Гумилёв предлагал мне пойти с ним на панихиду по Лермонтову (?). Я не могла — он тогда взял Одоевцеву. В ее мемуарах — очень молитвенное настроение Гумилёва [См.: Одоевцева И. На берегах Невы. С. 106–108.].

Он мне сказал, что нужны были деньги для Бежецка, и он продал картину. Потом заменит ее в этой раме.

Это было похоже на сцену из «Красной лилии» [Роман А. Франса (1894).], которую я читала потом. «Только не этот! Только не этот!».

Это я говорю теперь. Тогда мне в голову бы не пришло, что можно меня бить.

Разве можно было поверить, что веселая встреча в мае 1916 г. да окончится таким бесстыдным разрывом в эту новогоднюю ночь? Что меня можно будет увести, как глупую сучку, как женщину, бросающую свой народ, свой полк, свою веру?..

Кузмин (потом я узнала) уговаривал Юру: «Что вы делаете!!» Он жалел меня. «Она хорошая молодая девушка. Это вам не Надина Ауслендер, не Татьяна Шенфельдт. Она собирается выходить за Гумилёва». «Она его не любит» (?..). «Вы же не можете на ней жениться. Что вы делаете?»

А я… выпустила из рук — на волю ко всем четырем ветрам — на охоту за другими девушками, на тюрьму, на смерть — своего Гумилёва.

Конечно, в моем «побеге» было и что-то веселое, и легкое. И увлечение Юрочкой. Вначале я не так понимала — чем все это может кончиться?..

Вероятно, ужас был у меня только после того, как я увидела лицо Гумилёва.

Тут было не до стихов, не до ревности или кокетства. Как будто я была виновна в физической жестокости, когда безжалостно избивали негров. Я не понимаю, как это могло случиться.

У Одоевцевой какие-то другие слова и у Кузмина (не те, слащавые), — и не «женщина» — он не читал моралей.

Тут я видела — прямо у ног между нами, так близко — бездонную щель, непроходимую черту… Ведь я не могла сказать: «Коля, я никогда не смеюсь над вами. Я была рада, что задели Одоевцеву». Он бы сказал: — «Дорогая, здесь не место. Идем ко мне»… Но для этого был конец.

Большей глупости нельзя было и придумать! Я не видела никакой разницы с собою.

Его мать не верила в расстрел, и мне говорили, что она думала, что он скрылся на Мадагаскаре. Я вспоминала… через 7 лет, а уже после войны разглядывала план и гравюры — виды Мадагаскара.

Петр Сторицын, сплетник.

54 года назад, а я помню, как живое почти, и больно, и очень стыдно.

В жизни все так течет, и многое «отбрасывается» из чувств и почти забывается в своем течении… но, сколько ни живи, остается во мне какая-то подземная, подводная память — и неистребимая верность (у меня, неверной!) памяти этого, неверного, человека.

Значит, выходит, я виновата в этой трагедии?.. Еще сказала: «Вы бы уехали за границу, как Ходасевич с Берберовой, и ты могла в Париже стать m-me Рекамье, как ты мечтала». (Я не думаю, что он мог бы поступить, как Ходасевич, бросить детей. И разве могла бы я?.. пожалуй, нет.)

Я не думала о разводе, не делала ничего, будто и не хотела. Я всегда полагалась на судьбу. А нужна была мне любовь (и стихи), а не брак с «готовкой».

Я не была (думаю теперь) совсем такой, какой была ему нужна для брака, и даже такая в «то время». Многого я не собиралась менять в себе. И, правда, нужна была с его стороны только любовь ко мне, если он собирался разводиться и жениться.

А иногда я думала, что он страдал от самолюбия! А отчасти был рад «освободиться». Влюбляйся в кого хочешь. Ведь у него был какой-то долг передо мной. Аня его не стесняла больше.