Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

В двадцать четыре часа безвестный молодой человек, ничего до этого не писавший и еще ни разу нигде не печатавшийся, сделался знаменитостью.

Пьеса была поставлена в театре Корша, шла чуть ли не через день в течение всего сезона и неизменно давала битковые сборы. Не было в Москве человека, не стремившегося хоть раз посмотреть „Дети Ванюшина“. Имя автора сразу стало большим именем, а сам он очутился в высшем кругу деятелей сцены и художественной литературы.

Найденову было тогда тридцать два года; худой, среднего роста, сутуловатый, в пенсне, с темными, взлохмаченными, слегка вьющимися вихрами, с небольшой бородкой; лицо смугловатое, горбоносое, немножко восточного типа, какие часто встречаются в Казани – родном его городе.

Он был очень молчалив, застенчив и скромен, говорить на больших собраниях не умел или боялся, да и в интимном приятельском кругу говорил мало, тихим голосом, сбиваясь и путаясь, ухмыляясь чудаковатой, простодушной улыбкой.

…При ближайшем знакомстве с этим всегда державшимся в тени человеком у всех оставалось приятное впечатление доброты, мягкости, сердечной отзывчивости, природной деликатности» ( Скиталец. Река забвенья ).

«Найденов был очень тихий, скромный молодой человек, с чахоточными пятнами на лице и выпуклыми глазами, неуверенно глядевшими из-под пенснэ. Он говорил глухим голосом и писал мелким почерком, не слишком строго в орфографическом отношении. Из своих произведений он больше всего любил стихи, которые ничем особенно не отличались. Он был еще совершенно не искушен в литературе и, вероятно, думал, что искренность чувства есть вместе с тем и подлинная поэзия. Хотя в его стихах не было ничего общего с Кольцовым, но когда он мне их читал, то мне казалось, что передо мной Кольцов новейшей формации» ( А. Кугель. Листья с дерева ).

Пэтесса. Участница группы «Звучащая раковина» (1921–1925). Стихотворный сборник «Мой дом» (Л., 1927). Дочь фотохудожника М. Наппельбаума. Сестра Ф. Наппельбаум.

«Аким Львович Волынский… находил, что в Иде есть что-то итальянское, и он был прав. Ее черные волосы локонами спадали на лоб, ленивые движения, красивая маленькая рука, какая-то во всем южная лень, медлительность улыбки; тяжелое тело, изнеженное, несмотря на лишения, картавость – ей следовало бы носить парчу и запястья» ( Н. Берберова. Курсив мой ).

«Черные волосы, черные глаза. Уютно сидит на диване. Молчалива.

Свои стихи читает торжественно, спокойно – как будто чужие. А между тем в них такая эмоциональность – боль, гнев, восхищение, что поражаешься их искренностью и откровенностью. Это стихи женщины о любви, ее горьких и трудных путях, о кратком слепом счастье и легкой разлуке. „Никогда еще душа моя такого одиночества не знала…“, „Яжду ее, колдунью вековую…“, „Но что мне поделать с любовью своей, где место, где дом уготованы ей?“, „И мне уже почти совсем легко, почти не страшно одиночество мое“. Это строчки из разных стихотворений готовящейся ее книги. Но в них все ее сердце.

Рассказывает, что пишет на ходу, на обрывках бумаги. Тетрадей для стихов не любит, и строчки часто забываются.

Служит в фотографии. Улыбаясь, объясняет, что это „семейная традиция“. Ее отец М. С. Наппельбаум – довольно известный здесь фотограф-художник. Возвращаясь домой ежедневно лишь к вечеру, она входит в комнату как после богатого впечатлениями путешествия – в ее жестах и на лице ни усталости, ни желания покоя. Она молода, и мир для нее открывается каждый день как новый. Она копит самое себя и боится растерять. Ее первые стихи напечатаны в гумилевской „Звучащей раковине“.

Мысль идет, продираясь сквозь этот кустарник, как сильный дровосек: крепкими ударами сравнений, острыми эпитетами, неожиданными образами» ( И. Басалаев. Записки для себя ).

Фотограф-художник. Автор фотопортретов А. Ахматовой, А. Блока, Андрея Белого, Н. Гумилева, М. Кузмина и др. Финансировал издание сборников «Звучащая раковина» и «Город» (Пг., 1922). Отец И. и Ф. Наппельбаум.

«Вся жизнь семьи моего отца складывалась из взлетов и падений. Из взлетов и падений. А семья состояла из матери, четырех, а позднее и пяти детей. В 1912 году отец резко порвал с губернским городом в Белоруссии – Минском. Уровень профессиональной портретной фотографии был в ту пору катастрофически низок. В угоду коммерческим целям процветала пошлость, безвкусица. Теоретически споры, выставки – все это было недосягаемо. Ненужными становились поиски подлинного искусства в фотографии – его композиции, его ракурсы, поиски света и тени. Не только ценителей его работ – не стало просто заказчиков, не стало заработка, хлеба. Никому не нужна была приемная черного дерева, обитая розовым шелком, копия статуи Венеры Милосской в натуральную величину, светящаяся белизной в гостиной на фоне зеленых бархатных портьер. Никто не хотел подняться по прямой лестнице в большую квартиру второго этажа.

…И отец бросил все и уехал искать „землю обетованную“. Это был императорский Санкт-Петербург.

…Каким-то чудом отец оказался совладельцем чьей-то заброшенной фотографии на Невском проспекте, угол Садовой улицы. Его совладельцем был некий сенатор Хлебников, который надеялся разбогатеть, используя талант Наппельбаума. В художественных кругах отца уже узнавали, отдельные его работы печатались в журнале „Солнце России“, он уже выполнил большой заказ к юбилею консерватории. Уже был сделан прекрасный портрет А. К. Глазунова, что помещен в его книге. Но бедность давила. Хождение по мукам только началось. Не один раз он оставался без крова и заработка. Приходилось преодолевать косность заказчика, требования хозяина, но, несмотря на все трудности, он широко экспериментировал, работал без единого свободного дня, с утра до позднего вечера. И вот пришла широкая известность.

…Отец, как еврей-фотограф, не имел права жительства в столице, а переплетчики имели. И отец добился свидетельства, что он переплетчик. Раз в неделю приходил квартальный проверять, занят ли отец переплетным ремеслом. Получал свой целковый и уходил.

…Жгучий брюнет с цыганской бородкой, всегда в белом костюме и в мягкой широкой рембрандтской шляпе с мягкими большими полями. Он умеет польстить женщине, которая ему позирует, сказать ласковое слово, улучшить ее душевное состояние. Он говорит, что это необходимо для художника, делающего портрет. Женщина сразу, как цветок под лучами солнца, раскрывается, расцветает, хорошеет, возвышает самое себя. (О, если бы узнать, что говорил Леонардо, рисуя Мону Лизу!)