Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Дирижер, композитор. Приехал в Россию из Богемии в 1861 по приглашению кн. Юсупова управлять его домашним оркестром. В 1863 поступил капельмейстером и органистом в Мариинский театр. С 1869 и до конца жизни – первый капельмейстер Русской оперы Мариинского театра. Основные произведения: оперы «Нижегородцы» (1868), «Гарольд» (1885), «Дубровский» (1894), «Франческа да Римини» (1902).

«В течение сорока лет, а может быть и более, он был дирижером нашего славного оркестра и самой главной строительной силой нашей оперы. При всем своем педантизме, при всей своей неумолимой сухости он был вдохновитель и он был созидатель. При некоторой мелочности характера он был человек долга и, строгий к другим, показывал пример точного отношения к обязанностям. В нем не было никакой рисовки, он дирижировал, склонив голову набок; рука шла как безвольный метроном, но под этим безразличием была железная воля. На него было скучно смотреть, но его было приятно слушать. Его всегда встречали шумно, когда он всходил на свой дирижерский стул, и эта встреча была проникнута не только одобрением, но и благодарностью» ( С. Волконский. Мои воспоминания ).

«Направник вообще – одна из виднейших фигур в истории Мариинского театра. С его авторитетом считались, к его мнению прислушивались, и, действительно, у него были большие заслуги. Можно сказать, что он создал оркестр Мариинского театра, тот оркестр, которым мы по праву гордимся. Он был требовательным и строгим дирижером. Иногда у него происходили столкновения с режиссерами на почве недостаточно внимательного исполнения его требований. У него была излюбленная фраза, которую он часто повторял с досадой и пренебрежением в голосе: „Ох уж эти мне режиссеры!..“, причем слово „режиссеры“ он всегда выговаривал с какой-то особенной интонацией и почему-то со вставкой буквы „д“ – „реджиссеры“.

У Направника были огромные музыкальные познания. Он обладал вместе с тем исключительным, так называемым „абсолютным“ слухом.

Помню, на одной из репетиций „Китежа“ оркестр исполнял „Керженецку сечь“, где музыка достигает fortissimo: гремят литавры и барабаны, создавая грохот и звон невероятные. По окончании этой части музыки Направник сделал замечание оркестру, указав, что такая-то валторна в таком-то месте взяла на полтона выше, чем следует. Вряд ли кто-нибудь, кроме Направника, мог бы уловить фальшивую ноту при таком звуковом напряжении всего оркестра. По крайней мере, для присутствовавшего на репетиции Римского-Корсакова она осталась незамеченной» ( А. Головин. Встречи и впечатления ).

Поэт, прозаик, критик, журналист, редактор. Член «Цеха поэтов» (с 1911). Стихотворные сборники «Стихи (Год творчества первый)» (СПб., 1910), «Аллилуйя» (СПб., 1912), «Любовь и любовь» (СПб., 1913), «Вий» (Пг., 1915), «Веретено» (Киев, 1919), «Стихи о войне» (Полтава, 1920), «Плоть» (Одесса, 1920), «Красноармейские стихи» (Ростов-на-Дону, 1920), «В огненных столбах» (Одесса, 1920), «Советская земля» (Харьков, 1921), «Александра Павловна» (Харьков, 1922). Брат Е. Нарбута. Погиб в ГУЛАГе.

«Этот Нарбут был странный человек.

В 1910 году вышла книжка: „Вл. Нарбут. Стихи“. Талантливая книжка. Темы были простодушные: гроза, вечер, утро, сирень, первый снег. Но от стихов веяло свежестью и находчивостью – „Божьего дара“.

Многое было неумело, иногда грубовато, иногда провинциально-эстетично (последнее извинялось тем, что большинство стихов было подписано каким-то медвежьим углом Воронежской губернии), многое было просто зелено – но все-таки книжка обращала на себя внимание, и в „Русской мысли“ и „Аполлоне“ Брюсов и Гумилев очень сочувственно о ней отозвались.

…Когда Нарбуту говорили что-нибудь лестное о его прежних стихах, он только улыбался загадочно-снисходительно: погодите, то ли будет. Вскоре то там, то здесь в литературной хронике промелькнула новость: Вл. Нарбут издает новую книгу „Аллилуйя“.

…Синодальная типография, куда была сдана для набора рукопись „Аллилуйя“, ознакомившись с ней, набирать отказалась „ввиду светского содержания“. Содержание действительно было „светское“ – половина слов, составляющих стихи, была неприличной.

Синодальная типография потребовалась Нарбуту – потому что он желал набрать книгу церковнославянским шрифтом. И не простым, а каким-то отборным. В других типографиях такого шрифта не оказалось. Делать нечего – пришлось купить шрифт. Бумаги подходящей тоже не нашлось в Петербурге – бумагу выписали из Парижа. Нарбут широко сыпал чаевые наборщикам и метранпажам, платил сверхурочные, нанял даже какого-то специалиста по церковнославянской орфографии… В три недели был готов этот типографский шедевр, отпечатанный на голубоватой бумаге с красными заглавными буквами, и (Саратов дал себя знать) портретом автора с хризантемой в петлице, и лихим росчерком…

По случаю этого события в „Вене“ было устроено Нарбутом неслыханное даже в этом „литературном ресторане“ пиршество. Борис Садовской в четвертом часу утра выпустил все шесть пуль из своего „бульдога“ в зеркало, отстреливаясь от „тени Фаддея Булгарина“, метрдотеля чуть не выбросили в окно – уже раскачали на скатерти – едва вырвался. Нарбут в залитом ликерами фраке, с галстуком на боку и венком из желудей на затылке, прихлебывая какую-то адскую смесь из пивной кружки, принимал поздравления.

…Книга была конфискована и сожжена по постановлению суда.

Не знаю, подействовала ли на Нарбута эта неудача, или на „Аллилуйя“ ушел весь запас его изобретательности.

…Нарбут не пьет… Нарбут сидит часами в Публичной библиотеке… Нарбут ходит в университет… Для знавших автора „Аллилуйя“ это казалось невероятным. Но это была правда. Нарбут – „остепенился“.

В этот „тихий“ период я встречал его довольно часто то там, то здесь. Два-три разговора запомнились. Я и не предполагал, как крепко сидит в этом кутиле и безобразнике страсть, наивная „страсть к прекрасному“.

Постукивая дрянной папироской по своему неприлично большому и тяжелому портсигару (вдобавок украшенному бриллиантовым гербом рода Нарбутов), морща рябой лоб и заикаясь, он говорил:

– Меня считают дураком, я знаю. Экая скотина – снял урожай, ободрал мужиков и пропивает. Пишет стихи для отвода глаз, а поскреби – крепостник. Тит Титыч, почти что орангутанг. А я?..

Молчание. Пристальный взгляд острых, маленьких, холодных глаз. Обычная плутовская „хохлацкая“ усмешка сползает с лица. Вздох.