Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

— Нахожу эти заявления чрезвычайно уместными, господин Уэллес, — сказал я в свою очередь. — По-моему, экономические проблемы, которые возникнут в конце войны, будут иметь гораздо большее значение, чем политические.

— Как раз поэтому мне поручили встретиться и поговорить с вами во время посещения Берлина, господин Шахт. Вы знаете, конечно, что в Америке вас высоко ценят как экономиста.

После продолжительного обмена мнениями по экономическим вопросам я не скрыл, что решительно настроен против войны, что американское посольство знает это с тех пор, как советник посольства Дональд Хит встретился со мной. Поэтому я буду очень рад, если американская администрация займется посредничеством.

Я видел Гитлера еще раз по одному официальному поводу, когда он вернулся после успешной кампании против Франции. Приветствовать Гитлера на вокзале Анхальт были приглашены все министры и партийные руководители. Мое отсутствие на встрече произвело бы очень плохое впечатление: не оставалось ничего другого, как принять приглашение. По пути на церемонию я подобрал на машине министра Альфреда Розенберга. Это был неизменно скрытный и молчаливый человек. У меня сложилось впечатление, что он боялся проявить недостаток интеллекта, если будет говорить слишком долго. Во время этой поездки от него невозможно было добиться ни слова.

На перроне в мундирах с позолоченными галунами собрались чиновники и партийные идеологи. Будучи единственным штатским лицом в обычном костюме, я, должно быть, производил странное впечатление. Но они привыкли к тому, что вызывало у меня смущение. Я никогда не надевал мундира. Однажды я сказал Гитлеру, что никто не преуспеет в партии, пока не приобретет звания и не наденет мундир, и тот немедленно ответил:

— Вы можете получить от меня любой мундир.

Я поднял обе руки в знак протеста и воскликнул:

— Пожалуйста, лучше не надо!

Когда подошел поезд, Гитлер сошел на платформу и двинулся вдоль выстроившихся министров, пожимая каждому руку, кивая и улыбаясь. Он явно был в прекрасном настроении и останавливался перекинуться одним-двумя словами с тем или иным из встречавших официальных лиц. Подойдя ко мне, он горделиво взглянул на меня и воскликнул:

— Итак, господин Шахт, что вы скажете теперь?

На мгновение я не нашелся с ответом в смысле похвалы или осуждения. Просто пожал ему руку и сказал:

— Да хранит вас Господь.

Он прошел дальше без всякого ответа.

По окончании церемонии приветствия вся процессия автомашин двинулась в направлении Имперской канцелярии между шеренгами ликующей возбужденной толпы. Насколько мне известно, это был последний случай, когда Гитлер, переполненный гордостью в связи с победой над Францией, ехал, стоя в своей машине, перед лицом множества людей.

Моя машина остановилась у Имперской канцелярии. Я дал возможность выйти Розенбергу, отправлявшемуся на прием, который должен был последовать за встречей на вокзале. Он оглянулся и посмотрел на меня вопросительно, поскольку я оставался в машине.

— Это не для меня, — сказал я и поехал домой.

Я не скрывал своего неодобрения войны даже перед членами правительства. В декабре 1940 года госсекретарь МИДа господин фон Вайцзеккер связался со мной и предупредил от имени министра иностранных дел, чтобы я воздерживался от пораженческих заявлений. Я спросил, перед кем именно я делал такие заявления. Мне ответили: перед министром экономики Функом. В связи с этим я написал ему письмо:

«Дорогой коллега!

Сегодня госсекретарь МИДа господин фон Вайцзеккер поразил меня заявлением от имени господина фон Риббентропа о том, что я допустил пессимистические высказывания о современной обстановке. В ответ на мою просьбу сообщить, откуда он узнал это, было названо ваше имя как источника информации. Очень хорошо помню, что обсуждал с вами один-два раза наше экономическое положение, когда вы пожелали узнать мои взгляды. Я рассказал вам о том, что исповедую несколько лет. А именно: что с экономической точки зрения мы не готовы для продолжительной войны. А что война с Англией будет весьма долгой, очевидно для каждого, кто знаком с англосаксонским менталитетом.

Поэтому возражения господина фон Риббентропа, должен сказать с сожалением, не вполне для меня ясны. Если он хотел, чтобы я изменил свое мнение, то должен был привести убедительные и веские причины, почему я должен делать то-то и то-то. Так обстоит дело. С другой стороны, не могу представить, чтобы господин фон Риббентроп желал сокрытия или искажения мной моих взглядов в профессиональных дискуссиях с советниками фюрера. Это даст превратное представление о моей лояльности к фюреру.

Я попросил господина фон Вайцзеккера ответить господину фон Риббентропу, что, пока фюрер желает, чтобы я оставался министром рейха, мое право и долг отвечать на вопрос коллеги-министра так, как того требуют мои убеждения и истина.

В связи с тем, что господин фон Риббентроп ссылался на вас в этом отношении, не могу воздержаться от того, чтобы довести этот вопрос до вашего сведения».

Я послал копию этого письма господину фон Вайцзеккеру с просьбой передать ее шефу.

30 января 1941 года, в восьмую годовщину «тысячелетнего рейха», газета Volkischer Beobachter посвятила несколько полных страниц хронике достижений национал-социализма в течение этих восьми лет. Упоминалась каждая малейшая подробность: имена ведущих деятелей, законы и постановления, празднества и церемонии, парады и выставки. Короче, все, что заслуживало упоминания, даже за весьма непродолжительный период.

В этой подробной хронике ни единым словом не упоминалось то, чего достиг я. Мое существование полностью игнорировалось, мое имя ни разу не упоминалось во всем длинном списке.

Такое глухое замалчивание — ужасное политическое оружие в руках тоталитарного тирана. Оно показывает, каким образом можно было держать немецкий народ в слепоте и неведении. Путь к публичности был закрыт любому, кто не желал раболепствовать перед системой. Ни один художник, творчество которого не устраивало Гитлера, не мог выставить свои картины на выставке, добиться какой-либо известности. Ни один книжный магазин не продавал книги, а театр не ставил пьесы того автора, чье произведение не было «одобрено» сверху.

Имелось немало мучеников гитлеровского режима, но они исчезали безвестно в тюремных камерах, могилах и концентрационных лагерях, и о них никто никогда не слышал. Но какая польза от самопожертвования в борьбе против власти, если оно остается неизвестным и не дает шанса, таким образом, воодушевить на борьбу других? Преступления, совершенные членами партии, — а имя им легион — никогда не позволяли оглашать, даже когда вердикты выносились судами общей юрисдикции. Когда в январе 1943 года мне удалось наконец добиться освобождения от формального поста министра без портфеля, об этом не было объявлено публично ни единым словом.