Александра Толстая - Отец. Жизнь Льва Толстого

«Делаю пасьянсы, — пишет он жене 2 марта, — читаю и думаю. Очень бы хотелось написать ту статью, которую я начал. Но если бы и не написал в эту неделю, я бы не огорчился. Во всяком случае мне очень здорово отойти от этого задорного мира городского и уйти в себя — читать мысли других о религии, слушать болтовню Агафьи Михайловны, и думать не о людях, а о Боге. Сейчас Агафья Михайловна повеселила меня рассказами о тебе, о том, каков бы я был, если бы женился на Арсеньевой. «А теперь уехали, бросили ее там с детьми, — делай, как знаешь, а сам сидите, бороду расправляете».

Агафья Михайловна, или Гаша, как ее звали, была еще крепостной бабушки Толстого, Пелагеи Николаевны Толстой. Таких типов, как Агафья Михайловна, на свете уже нет. Гордая, своенравная, остроумная, она никогда за словом в карман не лезла, трудно было подумать, что она была крепостной, так независимо и властно она держала себя. Толстой ценил ее и любил поговорить с ней о прошлом, о собаках, о хозяйстве.

К старости Агафья Михайловна заведывала псарней — охотничьими собаками Толстого, почему ее и прозвали «собачьей гувернанткой», а к концу своей жизни она так привязалась к животным, что даже прикармливала мышей, которые завелись в ее комнате.

«Смолоду Агафья Михайловна была очень красива», — рассказывает про нее Татьяна Львовна Сухотина—Толстая, и многие искали ее любви с честными и не честными намерениями. Но гордая красавица всем отказывала и оставалась девственницей. Она этим очень гордилась.

«Вы не смотрите на меня, что я теперь такая страшная стала. Я смолоду красавицей была, — рассказывала она мне. — Бывало, сидит графиня на балконе в большом доме с гостями. Понадобится ей носовой платок, — она позовет меня: «Фамбр де шамбр! Аппорте мушуар де пош!» [78] «Фамбр де шамбр! Аппорте мушуар де кош!» — Принесите мне носовой платок (искаж. фр.) «Тутсуит, мадам ла контесс!» — Сейчас, графиня (искаж. фр.). А я им в ответ: «Тутсуит, мадам ла контесс!» И принесу им на серебряном подносике батистовый платочек. А господа на меня так и смотрят!.. А иногда господа меня сторожили, как я из одного флигеля в другой иду. Я это замечу, да нарочно далеко за домом прохожу. Перелезу через канаву, вся в крапиве острекаюсь, а на глаза им так и не попадусь. А они сидят, ждут меня… Не любила я этого, графинюшка…»4

Агафья Михайловна смутно понимала драму Толстых и была целиком на стороне Софьи Андреевны.

«Нынче утром вышел в одиннадцать часов и опьянел от прелести утра, — писал Толстой жене от 8 апреля. — Тепло, сухо, кое–где с глянцем тропинки, трава везде, то шпильками, то лопушками, лезет из–под листа и соломы; почки на сирени; птицы поют уже не бестолково, а уж что–то разговаривают, а в затишье, на углах домов, везде, и у навоза жужжат пчелы…

Читал днем, потом обошел через пчельник и купальню. Везде трава, птицы, медунички; нет ни городовых, ни мостовой, ни извозчиков, ни вони, и очень хорошо. Так хорошо, что мне очень жалко вас стало, и думаю, что тебе непременно надо с детьми уезжать раньше, а я останусь с мальчиками».

Летом Толстой, уступая настояниям жены, купил дом в Москве, в Долгоха–мовническом переулке. Он не искал дома в аристократических районах, с красивым фасадом и парадным входом — он искал природы в городе и нашел не только дом, но целую усадьбу.

Большой, двухэтажный деревянный дом стоял среди широкого двора, отделенного от переулка высоким забором, службы: флигеля, сторожка, каретный сарай, коровник, конюшня, кухни — образовывали более или менее правильный четырехугольник. За домом тянулся большой сад с старыми деревьями, аллеями, цветущими кустарниками и высоким курганом посредине. Извилистая, тенистая тропинка вела наверх, на площадку, откуда был виден соседний громадный парк графов Олсуфьевьгх, с семьей которых очень подружились Толстые.

«Какая прелесть сад, — писал он жене, — сидишь у окна в сад — весело, спокойно. Выйдешь на улицу: уныло, тревожно». В другом конце сада, вдоль пивоваренного завода, широкая проторенная дорожка вела к колодцу — единственному источнику снабжения водой. Вода накачивалась насосом и в большой бочке привозилась в дом, осенью и весной таскалась в бадьях на коромысле, а зимой возилась на санках. Легко представить себе, сколько надо было воды на такое большое хозяйство: для мытья и для кухни, для лошадей и коров, которых в Москву приводили каждую зиму из Ясной Поляны.

Несколько раз в день дворник накачивал и развозил воду по усадьбе. Ранней весной Толстой, желая снять с жены заботы по дому, переехал в Москву с двумя мальчиками — Сергеем и Львом, остальная семья осталась в Ясной Поляне, ожидая конца ремонта.

Забот было много: надо было ремонтировать кухню, переложить печи, выбрать обои, перестроить лестницу, исправить полы, приготовить подвалы, где можно было бы хранить запасы, привезенные из деревни: яблоки, овощи, бочки с кислой капустой и солеными огурцами, варенье, маринады. Толстой хлопотал, но устраивая, сомневался: понравится ли Соне расположение комнат, выбор обоев, балясины на лестнице…

Между тем, слух о перемене в настроении Толстого быстро распространился. Некоторые статьи его были уже напечатаны. Он продолжал работать над «Исследованием и Переводом четырех Евангелий» [79] Он продолжал работать над «Исследованием и Переводом четырех Евангелий». — Вышли под названием «Соединение и перевод четырех Евангелий» и «Исследование догматического богословия». «Критикой Догматического Богословия» и «Так что же нам делать?» Предисловие к «Исповеди» было уже напечатано в «Русской мысли», но сама статья была запрещена цензурой.

За Толстым, особенно в связи с его общением с сектантами, главным образом с молоканами в Самарской губернии, был установлен негласный надзор.

Но это не мешало людям, ищущим, как и он, правды Божьей, искать общения с Толстым. И люди эти были самые разнообразные. В Москве Толстой познакомился с старым раввином Минором и стал учиться у него древнееврейскому языку. Он решил, что должен изучить Библию, читая ее по–еврейски.

Весной 1882 года семья Толстых приобрела нового друга.

«Как искра воспламеняет горючее, так это слово меня всего зажгло. Я понял, что я прав, что детский мир мой не поблекнул, что он хранил целую жизнь и что ему я обязан лучшим, что у меня в душе осталось свято и цело. Я еду в Москву обнять этого великого человека и работать ему… Я безгранично полюбил этого человека, он мне все открыл. Теперь я мог назвать то, что я любил целую жизнь… — он мне это назвал, а главное, он любил то же самое». Так писал в своих записках известный художник–академик, Николай Николаевич Ге 5.

Картины его выставлялись на Передвижных выставках, его «Тайная вечеря» обратила на себя внимание и слава Николая Николаевича росла.