Александра Толстая - Отец. Жизнь Льва Толстого

«Вешать — надо, сечь — надо, бить по зубам без свидетелей… — такие разговоры шли в семейном кругу Толстых. — Народ как бы не взбунтовался — страшно…»

А в Дневнике от 6 июля Толстой записывает:

«Революция экономическая не то, что может быть, а не может не быть. Удивительно, что ее нет».

Как и каждое лето в Ясной Поляне, когда приезжала многочисленная семья тети Тани Кузминской, жизнь била ключом.

Две матери, тетя Соня и тетя Таня, как они назывались, едва успевали присматривать за большими и малыми детьми. То дети убегали в поле за своей любимой лошадью «Кавушкой», и не успевала тетя Таня, тетя Соня, гувернантки и гувернеры оглянуться, как, водрузившись по три или четыре на спину смирной, покорной лошади — дети исчезали в недрах густых, тенистых лесов; то Илья, с ружьем и собакой, уходил на целые сутки, скитаясь по лесам и болотам за бекасами, дикими утками и вальдшнепами, и мама беспокоилась; то дети ссорились и дрались между собой и поднимали страшный рев, и тетя Таня хватала их и, стукая головами друг о друга, кричала: «Миритесь, целуйтесь, дряни вы этакие, а то сейчас в угол поставлю…» То кто–то влюблялся в хорошенькую черноглазую Таню или Машу Кузминскую, и опять матери волновались, как бы этот кто–то не позволил себе вольности — пожатие руки, поцелуя… То вся эта орава на длинной линейке, «катках», ехала через лес по грязной, никогда не просыхавшей тенистой лесной дороге Заказа, купаться на речку Воронку, и надо было смотреть, чтобы никто не попал под лошадей, не захлебнулся в воде, не простудился…

Постоянно праздновали чьи–то именины, рождения, пеклись пироги, Толстые ходили в гости в «Кузминский дом», как он назывался, Кузминские ходили к Толстым, обсуждали, чьи пироги лучше, и следили за тем, чтобы «малыши» не объелись сладким…

Повара жарили кур, баранину, ростбифы, готовили необыкновенные фруктовые мороженные, каймаки — целые избушки с окнами из вафель с каким–то необыкновенным вкусным кремом — лакеи чистили батареи грязной обуви, подавали, убирали, горничные крахмалили воротнички, гладили, кучера чистили лошадей, то и дело запрягали, распрягали коляски и катки тройками, дрожки, тарантасы, седлали лошадей мужскими и дамскими седлами… У всех были свои любимые лошади. Тоненькая, стройная и ловкая Таня и широкоплечий, сильный Илья обожали лошадей и прекрасно ездили — их учителем верховой езды был отец.

Тетя Соня верхом ездила редко, и когда ездила, ей выбирали самую смирную лошадь. Тетя Таня тоже ездила редко, но сидела на лошади смело и свободно и не боялась.

Но папа — «дяди Ляли», как звали его дети Кузминские — уже не было среди всей этой веселящейся молодежи и детей.

В простой, запыленной одежде, в лаптях, Толстой шел в сопровождении двух спутников — своего слуги Сергея Арбузова и яснополянского учителя — по широкому, обсаженному старыми тополями большаку в монастырь — Оптину Пустынь.

Встречи с паломниками, разговоры с крестьянами, приближение к их простой жизни, здравому мышлению и природе, среди которой он находился с утра до поздней ночи — вот что ему было необходимо, чтобы, откинув всю внешнюю оболочку праздной жизни, начинавшую его тяготить, целиком приобщиться к тому настоящему, единому, без чего жизнь мертва есть — к миру Божьему.

С дороги Толстой писал жене:

«Второй час после полудня. Крапивна. Дошел хуже, чем я ожидал. Натер мозоли, но спал, и здоровьем чувствую лучше, чем ожидал. Здесь купил чуни пенечные, и в них пойдется легче. Приятно, полезно и поучительно очень. Только бы дал Бог нам свидеться здоровым всей семьей, и чтоб не было дурного ни с тобой, ни со мной, а то я никак не буду раскаиваться, что пошел. Нельзя себе представить, до какой степени ново, важно и полезно для души (для взгляда на жизнь) увидать, как живет мир Божий, большой, настоящий, а не тот, который мы устроили себе, и из которого не выходим, хотя бы объехали вокруг света…»

Это стремление отъединения себя от привычного, ограниченного мира в поисках Бога сквозит и в конце этого же письма:

«Главное, новое чувство, это сознавать себя и перед собой и перед другими только тем, что я есмь, а не тем, чем я вместе с своей обстановкой…»

«Только бы тебя не расстраивали и большие и малые дети, только бы гости не были неприятные, только бы сама ты была здорова, только бы ничего не случилось, только бы… я делал все самое хорошее, и ты тоже, и тогда все будет прекрасно».

12 же июня Софья Андреевна пишет мужу длинное письмо, описывая свою жизнь:

«У Тани дети здоровы. Моего Мишу тоже сейчас велела вынести погулять. Мы купаемся, ягоды поспевают, жарко очень, и скучно без тебя. Я думаю, тебе мучение идти с ношей в эту жару, и я очень боюсь за твою голову. Надеюсь, что ты самую жару сидишь в тени или спишь, и что не будешь потный пить, купаться, что ужасно вредно, удар может сдалаться…»'

Когда грязные, в чунях и кафтанах, яснополянские путники пришли в Оптину Пустынь, монахи не пустили их в чистую горницу, а направили в общую ночлежную избу, где останавливалась вся беднота, и только по настоянию слуги Толстого, Сергея, им отвели отдельный номер.

Но на другой день, узнав, что среди гостей граф Толстой, монахи переполошились и настояли на том, чтобы он перешел в самую лучшую гостиницу.

«Коли меня узнали, — сказал Толстой с некоторым сожалением своему слуге Сергею, — делать нечего, дай мне сапоги и другую блузу, я переоденусь…»2

В этот свой приезд Толстой посетил старца Амвросия [74] «Старцем» в монастыре назывался особо почитаемый старый монах–отшельник, славящийся святостью своей жизни и мудростью. Даже не при всяком монастыре бывал старец, и больше одного старца единовременно в монастыре не бывало. , беседовал, спорил с ним, но общение его со старцем и увещания его, чтобы Толстой раскаялся и вернулся в лоно церкви, не подействовали. Посещение Оптиной Пустыни еще более оттолкнуло его от православия.

«…Скажу вам прямо, чем я себя считаю, — писал Толстой Рачинскому от 15 ноября того же года. — Я считаю себя христианином. Учение Христа есть основа моей жизни. Усумнившись в нем, я бы не мог жить; но православие сознанное, связанное с церковью, с государством, есть для меня основа всех соблазнов, есть соблазн, закрывающий Божескую истину от людей».

Вернувшись, Толстой не долго высидел в Ясной Поляне. Сначала, по приглашению Тургенева, поехал к нему на два дня в Спасское, и затем, 13 июля, вместе с старшим сыном Сергеем, уехал к себе на хутор в Самарскую губернию.

Внешне жизнь Толстого катилась по привычным рельсам. Он продолжал интересоваться доходами Самарского имения, лошадьми: «Хлеба хорошие, — писал он жене 19 июля, — хотя и не везде. У нас очень хорошие… — Лошади, жеребцы, больше 10 штук, очень хороши. Я не ожидал таких. Должно, я приведу осенью для продажи и для себя. Лошади замечательно удались, несмотря на голодные годы, в которые они голодали, и много истратилось. Есть лошади, по–моему, по дешевой цене, в 300 рублей и больше… Виды на доходы более 10 тысяч, мне кажутся верными, но я уже столько раз ошибался, что боюсь верить».