Александра Толстая - Отец. Жизнь Льва Толстого

«…Ничего более не остается в жизни, как умирать. Это я чувствую беспрестанно», — писал он брату Сергею 21 февраля 1876 года. И он «беспрестанно» возвращался к этим же мыслям.

«Вы говорите, — писал он Александре Андреевне Толстой в апреле 1876 года, — что не знаете, во что я верую. Странно и страшно сказать: ни во что из того, чему учит нас религия; а вместе с тем, я не только ненавижу и презираю неверие, но не вижу никакой возможности жить без веры, и еще меньше возможности умереть. И я строю себе понемножку свои верования, но они все, хотя и тверды, но очень неопределенны и неутешительны. Когда ум спрашивает, — они отвечают хорошо, но когда сердце болит и просит ответа, то нет поддержки и утешения. Я с своими требованиями ума и ответами, даваемыми христианской религией, нахожусь в положении двух рук, которые стремились бы сложиться, но упираются пальцами. Я желаю, и чем больше стараюсь, тем хуже; а вместе с тем знаю, что это можно, что одно сделано для другого».

Только в середине зимы Толстой вернулся к писанию своего романа. Он должен был кончать. Первая часть уже была напечатана в первых четырех книжках «Русского вестника» за 1875 год и только в январе 1876 года «Анна Каренина» снова появилась в журнале.

«Я очень занят Карениной, — писал Толстой Страхову от 15 февраля 1876 г. — Первая книга суха, да и, кажется, плоха, но нынче же посылаю корректуры 2-ой книги, и это, я знаю, что хорошо».

В марте 1876 г. Толстой писал Александрии: «Моя Анна надоела мне, как горькая редька. Я с ней вожусь, как с воспитанницей, которая оказалась дурного характера, но не говорите мне про нее дурного, или, если хотите, то с menagement [70] Бережно (фр.). , она все–таки усыновлена».

Несомненно, что то обстоятельство, что Толстой связал себя с «Русским вестником», и стал печатать роман не закончивши его — было психологической ошибкой. Он не мог, по всегдашней своей привычке, исправить напечатанного, и эта связанность мешала ему.

В начале апреля он писал Н. Н. Страхову: «Я со страхом чувствую, что перехожу на летнее состояние: мне противно то, что я написал, и теперь у меня лежат корректуры на апрельскую книжку, и боюсь, что не буду в силах поправить их. Все в них скверно, и все надо переделать, и переделать все, что напечатано, и все перемарать, и все бросить, и отречься, и сказать: виноват, вперед не буду, и постараться написать что–нибудь новое, уж не такое нескладное, ни то ни семное. Вот в какое я прихожу состояние, и это очень приятно… И не хвалите мой роман. Паскаль завел себе пояс с гвоздями, который он пожимал локтями всякий раз, как чувствовал, что похвала его радует. Мне надо завести такой пояс. Покажите мне искреннюю дружбу: или ничего не пишите мне про мой роман, или напишите мне только все, что в нем дурно. И если правда то, что я подозреваю, что я слабею, то, пожалуйста, напишите мне. Мерзкая наша писательская должность — развращающая. У каждого писателя есть своя атмосфера хвалителей, которую он осторожно носит вокруг себя и не может иметь понятия о своем значении и о времени упадка. Мне бы хотелось не заблуждаться и не развращаться дальше. Пожалуйста, помогите мне в этом. И не стесняйтесь мыслью, что вы строгим суждением можете помешать деятельности человека, имевшего талант. Гораздо легче остановиться на «Войне и мире», чем писать «Часы» [71] «Часы» — рассказ И. С. Тургенева, написанный в 1850 году. или т. п.»

«Анна Каренина кажется стала», — с огорчением писала Софья Андреевна своему дяде К. А. Иславину. Она все еще не могла оправиться от своих болезней — кашляла, худела. Смерти трех детей морально подкосили ее здоровый организм. Если бы Толстой снова начал писать, у нее было бы занятие–переписка, и она немного отвлеклась бы от своего горя. Пессимизм, свойственный ее характеру, усилился, ей все было трудно, через силу заставляла она' себя заниматься с детьми, не раздражаться на них.

В начале июня Толстой повез жену в Москву к доктору. Но доктор не нашел ничего серьезного и постепенно здоровье ее стало восстанавливаться.

По обыкновению, летом Толстой почти не писал. Читал, рассуждал о философских вопросах с Н. Н. Страховым, часто приезжавшим в Ясную Поляну, ездил в Самарскую и Оренбургскую губернии покупать лошадей и только в сентябре месяце опять срочно засел в Ясной Поляне, ожидая вдохновения.

«Приехав из Самары и Оренбурга вот скоро два месяца (я сделал чудесную поездку), — писал он Страхову 12 ноября, — я думал, что возьмусь за работу, окончу давящую меня работу — окончание романа — и возьмусь за новое, и вдруг вместо этого всего до сих пор ничего не сделал. Сплю духовно и не могу проснуться. Нездоровится, уныние. Отчаяние в своих силах. Что мне суждено судьбой, не знаю, но доживать жизнь без уважения к ней, а уважение к ней дается мне только известного рода трудом — мучительно. Думать даже — и к тому нет энергии. Или совсем худо, или сон перед хорошим периодом работы».

И действительно, в конце ноября Толстой снова начал усиленно писать и в середине декабря повез в Москву последующие главы Анны для декабрьской книжки.

Во время своего пребывания в Москве Толстой несколько раз заходил к П. И. Чайковскому.

«Я ужасно польщен и горд интересом, который ему внушаю, — писал Чайковский А. Давыдовой 23 декабря 1876 г., — и со своей стороны вполне очарован его идеальной личностью» \

По словам брата Петра Ильича, Чайковский почти боготворил Толстого. «Впечатлительности и воображению Петра Ильича, — пишет его брат, — свойственно было всему, что он любил, но чего… не осязал, придавать фантастические размеры, поэтому творец «Детства и отрочества», «Казаков» и «Войны и мира» ему представлялся не человеком, а, по его выражению, «полубогом». И, вместе с тем, Чайковский боялся Толстого. «Мне казалось, — писал он в своем дневнике от 1886 года, — что этот величайший сердцеведец одним взглядом проникает во все тайники моей души. Перед ним, казалось мне, уже нельзя скрывать всю дрянь, имеющуюся на дне души, и выставлять лишь казовую сторону».

Чайковский просил Николая Рубинштейна (директора Московской консерватории) устроить специальный музыкальный вечер для Толстого.

Мы знаем, какое впечатление производила на Толстого хорошая музыка. То, что он испытывал, было гораздо сложнее, чем простое наслаждение. Музыка проникала в самые глубокие тайники его души, она потрясала все его существо, взрывая подчас ему самому неведомые, затаенные в нем источники мыслей и чувств. Волны восторга, радости и страха утерять эти секунды почти божественного подъема заливали его душу, спирали дыханье, хотелось одновременно и плакать и смеяться, и сейчас же, не теряя ни одной минуты, самому творить, создавать что–то большое, им одним постигаемое…