Александра Толстая - Отец. Жизнь Льва Толстого

Искать до самой смерти, искать, постепенно постигая то вечное неизменное, ради чего живет человек, — вот к чему рвалась душа Толстого в эти годы.

«…Так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, — писал он в заключительных строчках «Анны Карениной», — и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»

12 апреля 1877 года объявлена была война с Турцией. «…Мысль о войне застилает для меня все, — писал Толстой Страхову в августе 1877 года. — Не война самая, но вопрос о нашей несостоятельности, который вот–вот должен решиться, и о причинах этой несостоятельности, которые мне все становятся яснее и яснее».

Несмотря на внутреннее отвращение к войне, в Толстом всколыхнулись старые дрожжи. Как бывший военный патриот, он страдал от ущемленной гордости, мысль, что русские могут проиграть войну, — была для него невыносима. «Чувство мое по отношению к войне перешло уже много фазисов, — писал он Страхову 2 сентября 1877 года, — и теперь для меня очевидно и несомненно, что эта война, кроме обличения, и самого жестокого и гораздо более яркого, чем в 1854 году, не может иметь последствий».

«Левочка странно относился к Сербской войне, — писала С. А. Толстая своей сестре Тане. — Он почему–то смотрел не так, как все, а с своей личной, отчасти религиозной точки зрения; теперь он говорит, что война настоящая и трогает его».

На протяжении всей жизни Толстого мы замечали, что он часто, с обывательской точки зрения, «странно» относился к разным явлениям жизни и так называемому общественному мнению. Эта черта — критическое отношение к утвердившимся модным течениям — была в нем с самого детства. У «Левочки» всегда были какие–то «странности», которым поражались его воспитатели. В юности Толстой, не задумываясь, бросил университет, хотя все его друзья и братья кончали высшее образование, зная, что без диплома трудно было сделать карьеру. Но Толстого это не беспокоило. Университет не давал ему знаний, которые его интересовали, и навязывал ему изучение скучных, не применимых к жизни наук, и он не задумываясь ушел из университета. Странности Толстого замечали его тетушки, братья, военные товарищи по Кавказу и Севастополю, его товарищи по перу, когда, приехав в Москву и Петербург, Толстой, уже получивший известность своими Севастопольскими рассказами, поражал всех своими резкими, оригинальными суждениями, часто расходившимися с принятым общественным мнением. Даже самые близкие люди не всегда понимали его и приписывали его необычайные суждения желанию рисоваться, поражать собеседников смелостью, оригинальностью взглядов.

Толстой боялся трафаретной пошлости в литературе, избитых форм в образах, вульгарности в музыке, драме, живописи, во всяком искусстве. Художественное творчество для Толстого должно было быть выражением, возбудителем всего ценнейшего, прекрасного, что есть в человечестве. Он пришел бы в ужас от современных кинофильмов, телевидения, радио, того, что заменило чистое искусство в нашей современной жизни: преступные рассказы, изображающие полубезумных злодеев, скандальные истории Голливудских артисток, бесстыдно выставляющих голые тела, обезумевших от бешеных денег, успеха, основанного на падении человеческих нравов… И самое ужасное — вращающаяся в этом гипнозе морального падения молодежь, среди которой только сильные духом способны устоять против охватившего весь мир открытого, признанного разврата. А гипноз общественный? Его Толстой боялся еще больше. Прикрываясь высокими идеалами свободы, равенства, братства, народного блага, сильные мира сего вовлекли целые народы в братоубийственные войны, революции, междоусобицы. В такие минуты логическое мышление отсутствует — люди ослеплены, они принимают ложь за правду, подлость за благородство, жестокость, предательство и месть за храбрость.

«Во всем, что составляет жизнь человека — в том, как жить, идти ли убивать людей или не идти, идти ли судить людей или не идти, воспитывать ли своих детей так или иначе, — люди нашего мира отдаются безропотно другим людям, которые точно так же, как и они сами, не знают, зачем они живут и заставляют жить других так, а не иначе».

Как часто в истории человечества обезумевшая человеческая лавина, не думая, не рассуждая, несется куда–то, сметая все на своем пути, разрушая жилища, сжигая целые деревни и города, убивая невинных людей. Горе тем, которые стараются удержать безумных, — их клеймят изменниками, предателями, хватают, бросают в темницы, придумывают для них изощренные, жесточайшие пытки…

В такие минуты одержимости только немногие твердые духом выдерживают напор человеческого бешеного потока.

Вера в Бога, без которой он не мог уже существовать, — была той скалой, за которую уцепился Толстой.

«…Вера в то, какова должна быть жизнь, почерпнута из учения Христа, — писал он в «В чем моя вера?» — Как бы ни гнали этих людей (верующих), как бы ни клеветали на них, но это — единственные люди, не покоряющиеся безропотно всему, что велят, и потому это — единственные люди нашего мира, живущие не животной, а разумной жизнью, — единственные верующие люди» (курсив мой. — А. Т.)

«Для меня вопрос религии такой же вопрос, как для утопающего вопрос о том, за что ему ухватиться, чтобы спастись от неминуемой гибели, которую он чувствует всем существом своим, — писал Толстой Александре Андреевне. — И религия уже года два для меня представляется этой возможностью спасения».

Он чувствовал, что путь к спасению — это путь к Богу, и он мучительно искал его.

«Вы в первый раз говорите мне о Божестве — Боге, — писал он Фету в апреле 1877 года. — А я давно уж, не переставая, думаю об этой главной задаче… И если мы не можем так же, как они, думать об этом — то мы обязаны найти как».

И он искал.

Он чувствовал, какая сила веры жила в русском крестьянстве. Вера эта помогала крестьянам переносить и бедность, и болезнь, и учила их безропотно, покоряясь воле Божьей, встречать смерть. Толстой часто выходил на Киевское шоссе, тянущееся из Москвы в Киев и проходящее в 1 1/2 верстах от Ясной Поляны. Здесь он встречал странников–богомольцев, идущих в Киев. Богомольцы эти шли поодиночке или группами, чаще всего в лаптях, с парусиновыми котомками за плечами, в которых хранилось все их имущество: смена белья, одежды, запасные лапти, евангелие и молитвенник, краюха черного хлеба. Шли они месяцами, останавливаясь по дороге у крестьян, которые редко отказывались их принять. «Божьи люди, — говорили про них крестьяне, — грех не пустить переночевать». И их сажали за стол, наливали им горячих щей, отрезали краюху хлеба. Много невзгод терпели эти богомольцы по пути — заболевали, натирали себе ноги, мокли под дождем, — но ничего не могло поколебать их веру, они готовы были претерпевать все лишения, чтобы только приложиться к киевским святым мощам, помолиться в святых местах. Такие же паломничества были в Иерусалим, и в Троице—Сергиевскую лавру, и в другие святые места.